История России XX век. Эпоха сталинизма (1923–1953). Том II

Коллектив авторов

Соглашение 1928 г. объявляло, что нельзя высылать из страны русского беженца, даже если он «совершил предосудительные проступки», если у него нет визы другой страны. То есть его нельзя высылать в никуда. Единственное, от чего «нансеновский паспорт» ликвидировался немедленно – если лицо, его имеющее, посещало Советский Союз: если некий русский беженец приезжает в СССР, значит, он пользуется его покровительством, следовательно, он не беженец больше.

Казалось, эмиграция располагала всеми государственными признаками: унаследовала блестящий дипломатический корпус, консульства и посольства оставались в ее распоряжении, в ее рядах было четыре бывших премьера, как царского (В. Коковцев, А. Трепов), так и Временного (Г. Львов, А. Керенский) правительств, три возглавителя Белых правительств (А. Деникин, П. Врангель, М. Дитерихс), десятки министров и депутатов Государственной Думы и Учредительного собрания, два возможных претендента на царский престол, сотни генералов и высших офицеров, управляющих разоруженной, но не вполне расформированной армией. В Японии находилась часть государственной казны, восстановились союзы Земгора, общественные и профессиональные организации, журналистов, адвокатов и др., образовался Синод епископов, продолжили свою деятельность все российские партии (за исключением, разумеется, большевиков). Словом, налицо были все составные части государства, но без самых существенных его основ – территории, централизованной власти, видимого единства, к чему прибавлялась распыленность по разным странам, нищета большинства эмигрантского «населения» и невозможность конкретных применений своих сил. Зарубежная Россия была вполне реальным русским сообществом по своему внутреннему значению и по видимым действиям. Очутившиеся на чужбине участники Белого движения были горды тем, что не капитулировали перед большевиками, а лишь отступили за границу для продолжения борьбы.

Марина Цветаева воспела в стихотворении «Кто мы?» то чувство героичности, которое переживали русские изгнанники после семи или трех лет войны, среди унижений нищей трудовой жизни. Желанию отказаться от эмиграции и пойти на компромисс с большевицкой властью противостояло мистическое убеждение писателей и мыслителей: «мы не в изгнании, а в послании». Дмитрий Мережковский ярче всех обосновал в 1926 г. этот взгляд в статье «Что такое эмиграция?»: «Только ли путь с родины, изгнание? Нет, и возвращение, путь на родину. Наша эмиграция – наш путь в Россию. Emigrare значит «выселяться». Слово это для нас неточно. Мы не выселенцы, а переселенцы из бывшей России в будущую». Его не смущало, что «переселение» может продлиться, наподобие исхода еврейского народа, целых сорок лет, что его завершение мало кого из эмигрантов застанет в живых. Он был убежден в неизбежном, хотя и не скором, крахе коммунистической идеологии: переселение, путь в Россию предполагал творческую активность – возделывать незыблемые культурные основы былой России и, через соединение с подлинной страждущей Россией «там», совместно строить Россию будущую.

Изгнание виделось русским эмигрантам временной долей, а «послание» заключалось в том, чтобы:

Свидетельствовать миру о зле коммунизма, которому множество русских людей отчаянно сопротивлялось, и предупреждение об его крайней опасности для всего мира.

Хранить «светоч русской культуры» и православия, попираемый на родине, заниматься творчеством в условиях свободы. Получив приказ из ОГПУ покинуть РСФСР, находясь в удрученном состоянии, философ Николай Бердяев посетил своего московского духовника о. Алексея Мечёва, который ему сказал: «Не смущайтесь, езжайте смело, Ваше слово должен услышать Запад». В устах старца это означало, что миссия изгнанничества – свидетельство о духовной сути большевизма, о русской религиозной мысли, о православии, с которым в те годы Запад совершенно не был знаком.

Продолжать борьбу против большевиков не только, и даже не столько военными средствами, сколько сохранением и развитием России, уничтожаемой на терзаемой комиссарами родине.

Первый шаг к этому: сохранить в эмигрантской среде основные национальные ценности – язык, культуру и ее носителей, образованных и свободных русских людей, и передать русскость молодому поколению. Много усилий было посвящено открытию русских школ начальных и средних, а также и высших курсов, что отвечало и насущной потребности, так как не все могли учиться в иностранных школах, по незнанию местных языков.

Такова была огромная миссия, предстоящая эмиграции, несмотря на то, что в те годы она была на грани отчаяния от «российских тоск» («мрем от них!» – восклицала Mарина Цветаева) и от непосильной тяжести жизни. О том, что была родина для изгнанников, хорошо говорит стихотворение молодого Владимира Набокова, написанное в Берлине в 1927 г.:

Бывают ночи: только лягу,в Россию поплывет кровать,и вот ведут меня к оврагу,ведут к оврагу убивать.Проснусь, и в темноте, со стула,где спички и часы лежат,в глаза, как пристальное дуло,глядит горящий циферблат.Закрыв руками грудь и шею, —Вот-вот сейчас пальнёт в меня —я взгляда отвести не смеюот круга тусклого огня.Оцепенелого сознаньякоснется тиканье часов,благополучного изгнаньяя снова чувствую покров.Но сердце, как бы ты хотело,Чтоб это вправду было так:Россия, звезды, ночь расстрелаИ весь в черёмухе овраг.

12 марта 1919 г. в пражской газете «Народни листы» (N'arodn'i listy) было опубликовано обращение ряда видных деятелей Чехословакии (в том числе и премьер-министра Карела Крамаржа) к гражданам только что образованной республики: «Сердце нам разрывают известия о бедствиях русских людей, которые должны идти в изгнание. Со святым энтузиазмом, с жертвенной любовью к Славянству шли они на войну, шли, чтобы освободить братскую Сербию. Миллионы жизней положили они за свободу народов славянских и народа нашего, и вот теперь они умирают, мучимые палачами чрезвычаек, тифом, голодом, а те, которым удалось бежать, без средств к жизни обречены скитаться в чужих землях, если только не примут их братские народы славянские и не отогреют их сердечной своей благодарностью от их ледяного отчаяния… Поэтому мы обращаемся ко всем добрым людям, оставшимся верным нашим славянским традициям: не забудьте, помогите бедным беженцам! Помогите быстро и щедро! Дайте с любовью, покажите отчаявшимся женщинам и детям русским, что есть ещё в Чехии открытые славянские сердца, оставшимися верными, ничего не забывшие!»

Это обращение нашло широкий отклик в Чехословакии. Сумма денежных средств, выделенная на поддержку русских беженцев этой маленькой страной, была больше, чем во всех остальных странах мира вместе взятых. «Русская акция помощи» в Чехословакии была поставлена очень широко. В течение полутора десятилетий (1921–1936) многие тысячи молодых людей из числа русских беженцев получали стипендии и могли поступать в Праге, Брно, Пржибраме и Братиславе в различные высшие учебные заведения. Очень немало русских интеллигентов – профессоров, доцентов, инженеров, учителей, писателей, художников – были обеспечены правильно выдаваемыми ежемесячными пособиями. Профессорская эмигрантская стипендия составляла 2400 крон [1] , стипендия доцента 1400, ассистента – 1200, что позволяло жить безбедно. При этом семейным профессорам выделялось ежегодно «на семью» 14 тысяч крон и еще 50 тысяч выделялось в качестве единовременных «подъемных» при переезде русских ученых из иных стран в Чехословакию. 10 октября 1921 г. в Праге был основан «Союз русских академических организаций за границей», руководителем которого был избран профессор, специалист по паровым котлам, депутат от кадетской партии в I Государственной Думе Алексей Степанович Ломшаков (1870–1960). При содействии чехословацкого правительства был основан Русский университет, существовавший до 1929 г. Особенно хорошо и полно обставлен был юридический факультет, первым деканом которого стал Павел Иванович Новогородцев. В 1923–1927 гг. в Праге действовал Русский педагогический институт им. Я.Л. Коменского, готовивший учителей как для русских школ в Зарубежье, так и для будущей небольшевицкой России. При институте издавался солидный ежеквартальный журнал «Русская школа» (всего 34 выпуска).

1

Одна чехословацкая крона в то время равнялась кроне Австро-Венгерской империи и составляла 38 копеек дореволюционной России. В 1925 г. золотая крона составляла примерно треть тогдашнего золотого доллара США. Примечательно, что на банкнотах межвоенной Чехословакии, принимая во внимание как многочисленных русских эмигрантов, так и коренное население Подкарпатской Руси (будущей Закарпатской области Украины), вошедшей в 1918 г. в состав Чехословакии, надписи делались и на русском языке.

Затраты на одного русского студента достигали шести тысяч крон в год (сюда входило питание, одежда, медицинское обслуживание, жилье, учебные пособия). В 1924 г. (год кульминации «Русской акции») «акция» поддерживала 4663 учащихся высшей школы, 973 учащихся средней школы и 1678 детей в дошкольных учреждениях. Всего за время «Русской акции» чехословацкое государство истратило на русских эмигрантов 508 млн золотых крон.

Предполагалось, что большевицкая власть продержится недолго и беженцы вернутся в Россию, которая будет чрезвычайно нуждаться в образованных людях. Финансовая помощь изначально носила характер временного пособия, которое во многих случаях предполагалось вернуть. В расписках о получении денег зачастую значилось, что русский получатель обязуется вернуть выданную сумму «через один год по восстановлении в России нормального порядка и по наступлению… возможности въезда туда». Белградская русская газета «Новое время» 27 сентября 1921 г. писала: «Студенты едут в Прагу учиться. Слава Богу. Русское сердце радуется и не может не радоваться: грамотная, культурная Россия, Россия будущего, молодая понесла огромные потери во время войны… а России будущего грамотные люди нужны».

В Праге был основан также Русский народный университет, ученые и общественные деятели читали от имени этого университета отдельные лекции в Праге и в различных провинциальных городах, особенно в Подкарпатской Руси, обитатели которой легко понимали русский язык лекторов. Потом этот университет стал называться Свободным русским университетом, а в 1943 г. – Русской академией. Средства отпускались и на такие технические проекты, как русский институт кооперации или железнодорожные курсы. Используя правительственные стипендии, многие молодые русские поступили на медицинский факультет Карлова университета и в чешский Политехникум.

Кроме высшего образования Чехословакия финансировала и среднее, причем и за пределами республики: 65 русских школ в 11 западноевропейских странах существовали на стипендии «Русской акции».

Среди главных «спонсоров» «Русской акции помощи» неизменно были премьер-министр Чехословакии известный русофил и монархист Карел Крамарж и президент Чехословакии в 1918–1935 гг., высококультурный либеральный интеллектуал и русофил Томаш Гарриг Масарик. Их личные пожертвования составляли сотни тысяч, быть может, миллионы крон. Они помогали русским беженцам, желая, в первую очередь, сохранить и подготовить высокопрофессиональных специалистов будущей, некоммунистической, демократической России.