История русского романа. Том 2
Шрифт:
Но что значит декабристская деятельность Пьера в перспективе его собственного нравственного развития? Ответ на этот вопрос так же сложен и противоречив, как было сложно и противоречиво отношение Толстого к декабризму вообще. Как об этом уже говорилось, Толстой, преклоняясь перед нравственным подвигом декабристов, закрывал глаза на революционный характер и политическое значение этого подвига. Трагический исход декабрьского восстания был для писателя одним из неоспоримых доказательств невозможности преобразования жизни революционным путем. В этом плане, безусловно отрицательном, декабристская деятельность Пьера соотнесена с современностью 60–х годов и служит выражением отрицательного отношения Толстого к программе и либеральных, и революционно — демократических преобразований, к «политике» вообще. И не случайно здесь, в эпилоге, у Пьера снова возникает самонадеянность, уже преодоленная, казалось бы, после его разочарования в масонстве. Она просвечивает в увлечении, с которым Пьер рассказывает домашним о своей политической деятельности в Петербурге, в самодовольной уверенности, что лично от него, Пьера, зависят судьбы не только возглавляемого им «общества», но и судьбы
На вопрос Николеньки, одобрил ли бы князь Андрей его политическую деятельность, Пьер отвечает: «Я думаю, что да» (12, 285). На аналогичный вопрос о Каратаеве следует ответ: «Нет, не одобрил бы» (12, 293). Так выражена двойственность оценки декабристского движения Толстым. Она заключает в себе одновременно и отрицание целесообразности революционного выступления декабристов, и утверждение нравственного величия их подвига.
В духовном развитии Пьера декабризм знаменует одновременно шаг и вперед и назад. Вперед в том смысле, что означает выход из сферы нравственного умозрения на поприще практической деятельности и гражданской самоотверженности. Назад потому, что означает отход от нравственной истины, открытой ему Каратаевым. Где же все же лежит истина или хотя бы путь наибольшего, по мнению писателя, приближения к ней? Здесь опять вступает в свои права проблема свободы нравственного вы бора и объективной жизненной необходимости, их реального противоречия и искомой гармонии. На грани постижения этой гармонии, ощущения величайшего блага, которое дает человеку слияние его свободной нравственной личности с общими и необходимыми нравственными законами жизни народа, стоит Пьер, когда все пережитое им на Бородине и открывшееся ему при общении с солдатами формулируется в полусне словами: «Да, сопрягать надо, сопрягать надо\» (11, 292). Но практически эта истина остается для Пьера недостижимой. В плену он обрел свою духовную свободу не за счет гармонического «сопряжения» ее с необходимостью, а за счет вынужденного и полного подчинения последней. Теперь же он оказывается во власти гипертрофии свободы, пытаясь подчинить ей необходимость, т. е. пытаясь навязать общественной жизни свою политическую программу. Возможная, с точки зрения писателя, перспектива гармонии нравственной свободы и жизненной необходимости, а не реальное ее осуществление, намечается в сочетании духовности княжны Марьи, высоты ее нравственного сознания с практицизмом, здоровой естественностью и ориентацией на «мужика» Николая Ростова. Эти два начала сольются впоследствии в образе Константина Левина, стоящего в преддверии окончательного самоопределения мировоззрения и творчества Толстого на позициях крестьянского патриархального демократизма.
Левин мучительно ищет выхода из противоречий жизни на путях обретения по форме отвлеченно — нравственной, а по содержанию патриар- хально — нрестьянской «истины». Ростов же ничего не ищет, а живет так, как подсказывает ему «здравый смысл посредственности». Так же ведет он себя и в споре с декабристом Пьером о положении России и тайном обществе. Нерассуждающая верность военной присяге, гусарская готовность по приказу Аракчеева «рубить» всех, кто попытается противодействовать правительству, несомненно свидетельствуют об интеллектуальной «посредственности» Ростова, объективно выражающей реакционность его классового самосознания. Но убеждение в ненужности и тщетности политической деятельности Пьера, которое жило «в душе» Ростова «не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение» (12, 285), сближает его позицию с позицией и самоощущением. Левина в его спорах с «нигилистом» Николаем Левиным и либералом Кознешевым о революционной и земской деятельности. В обоих случаях неприятие «политики» выражает, с авторской точки зрения, «здравый смысл» героев, так или иначе связанных в своей практической деятельности с народно — крестьянской стихией национальной жизни. Но в первом случае эта связь рисуется в виде патриархальной идиллии, социальной гармонии между помещиком и мужиком, не требующей для своего осуществления никаких политических реформ и преобразований. Во втором случае близость к народу открывает Левину глаза на иллюзорность подобной гармонии, на непримиримую антагонистичность помещичьей практики трудовой жизнедеятельности крестьян, антагонистичности, перед лицом которой все реформистские и революционные начинания представляются герою несостоятельными и тщетными.
Патриархально — крестьянская стихия оказывается той самодеятельной творящей силой истории, которой противопоставляется в «Войне и мире» произвольность, а потому и «бесплодность» административно — правительственной деятельности и общественно — политических преобразований, включая революционные. Уравнение в этом смысле военно — бюрократической администрации, сидящей на шее народных масс и являющейся орудием их социального угнетения, с революционными деятелями, отстаивающими интересы масс, составляет глубочайшее объективное противоречие творчества и мировоззрения Толстого. То же противоречие проявляется в «Войне и мире» в трактовке роли народа в истории, в переоценке ее стихийности. Противоречивость подобной трактовки, направ ленной одновременно и против административного насилия «верхов», и против революционного противодействия ему во имя «низов», отражало существеннейшее реальное историческое противоречие русской действительности пореформенных лет.
Расчистив пути к подготовке первой в России народной революции, реформа 1861 года, вызванная к жизни антикрепостническим протестом масс, осталась только реформой и не перешла в революцию в силу того, что этот протест не был освещен еще политическим, революционным сознанием. Но реформа, «проведенная крепостниками в эпоху полной неразвитости угнетенных масс, породила революцию к тому времени, когда созрели революционные элементы в этих массах». [362]
Объективно утверждение решающей роли народа в истории отражало у Толстого революционные потенции крестьянских масс и было обращено к будущему. Но антиреволюционное, ангиполитическое осмысление революционных потенций, с позиций крестьянского патриархального демократизма, оказалось в прямом противоречии с дальнейшим ходом истории. Здесь, как и всегда, противоречия Толстого образуют неразрывное диалектическое, объективно обусловленное единство.
362
В. И. Ленин, Сочинения, т. 17, стр. 99.
Утверждение решающей роли народа в истории не противоречит у Толстого отрицанию самой возможности исторического предвидения и эффективности сознательного, т. е. произвольного, исторического действия, а несет это отрицание в себе, непосредственно выражает и аргументирует критическое отношение писателя к государству и власти вообще, к крепостническому и буржуазному государству, к власти привилегированного меньшинства над трудовыми массами в частности. В черновиках к роману читаем: «Образованием пользуются высшие классы, и они-то в истории признавали за собой — меньшинством — свободную волю, отрицая ее у масс» (15, 230); «Чувство, в настоящем случае мешающее признать истину, лежит в страхе признания закона необходимости, разрушающего понятия свободного произвола, на котором держатся государственные и церковные учреждения» (15, 266).
Демократический пафос трактовки роли народа в истории как выразителя исторической необходимости, суть которой состоит в «подчинении лиц законам движения масс» (15, 190), и лежит в основе художественного новаторства Толстого в «Войне и мире».
Обращение Толстого к жанру исторического повествования в данном случае далеко не случайно. В романе первой половины XIX века, за исключением романа исторического, народ не являлся специальным предметом изображения, даже и в тех случаях, когда действие оказывалось так или иначе связанным с крупными историческими событиями («Пармская обитель» Стендаля, «Ярмарка тщеславия» Теккерея). Соответственно центральной проблемой социально — психологического, семейно — бытового, нравоописательного романа оставалась проблема взаимоотношений индивидуальной личности с дворянским или буржуазным обществом.
Иначе обстояло дело с жанром исторического романа. Широкое изображение народных движений составляло ею отличительную черту. Но в основном это был романтический жанр, связанный с романтической философией истории, с романтическим понятием народности, опиравшимися не столько на детальное изучение условий жизни и психологии народных масс, сколько на умозрительные представления о том и другом. В силу этого носителями тех или других исторических тенденций выступают здесь обычно не сами массы, а их вожди и наиболее яркие индивидуальные представители. Соответственно этому, не столько собственные жизненные интересы, сколько фанатическая преданность своим нацио нальным, религиозным вождям и военным предводителям руководит действиями масс в романах Вальтера Скотта и Гюго. Тем самым и здесь взаимоотношение личности и общества остается в центре изображения, но с той разницей, что в своем конфликте с обществом личность так или иначе опирается на народные массы.
Пушкин в «Капитанской дочке» преодолел ограниченность индивидуалистической трактовки темы народа, присущую романтическому сознанию. Крестьянская мятежная стихия предстоит в «Капитанской дочке» уже совершенно самостоятельной, действующей в своих собственных интересах, силой исторической жизни, но силой не созидающей, а разрушительной. Вместе с тем широта философской «идеальной» концепции, присущая романтическому роману, уступает место в «Капитанской дочке» точному и конкретному социально — историческому анализу. В «Тарасе Бульбе» тема народного патриотизма трактуется опять в романтическом плане, в национальном, а не в собственно социальном аспекте.
«Война и мир» — первый в истории мировой литературы философско- исторический и в то же время реалистический роман, в котором аналитический метод освоения действительности, путем рассечения ее на отдельные социальные и психологические пласты, метод, выработанный Стендалем, Бальзаком, Теккереем, Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и другими писателями — реалистами первой половины XIX века, сочетался с грандиозным философско — историческим обобщением, генетически восходящим к романтическому историзму Вальтера Скотта и Гюго, но качественно уже совершенно иным. Философия «Войны и мира» — это прежде всего философия взаимосвязи аналитически уже так или иначе освоенных реалистическим романом различных граней общественной жизни и внутреннего мира человека. Все то, что составляло у предшественников Толстого специальный и преимущественный предмет художественного анализа и изображения, — данное историческое событие, данная история человеческой души в ее взаимоотношениях с обществом, данные общественные нравы, семейные и социальные отношения, — все это вышло в «Войне и мире» за рамки своей обособленности, вступило в связь и взаимодействие одно с другим, как различные изменчивые грани единого и бесконечного движения жизни. То, что в предшествующей истории реалистического романа составляло принадлежность только одной из его жанровых разновидностей — тема и проблема исторического деяния народа, — переросло в «Войне и мире» в центральную философскую проблему, в свете которой решаются в романе все его остальные проблемы — исторические, социальные, психологические и эстетические. В конечном счете именно вопрос об исторической активности, самодеятельности масс, поставленный перед общественным сознанием пореформенной действительностью и возведенный в романе в степень общечеловеческой проблемы исторического бытия, явился тем фокусом художественного изображения, в котором самые различные аспекты и явления жизни обнаруживают свою диалектическую взаимосвязь.