История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции
Шрифт:
На эту же черту русского национального характера обратил внимание и В.И. Немирович-Данченко. Советуя актёру, игравшему роль Давыдова, как можно проще вести себя в сцене «бабьего бунта», он говорил ему:
«Прелесть этого отрывка романа в том, что во всём этом есть изумительная простота русской славной души, этого народа, в котором нет ни тени такого героизма, какой представлен в нерусской классической литературе, особенно романской, у Гюго например. Нет, это близко к Тургеневу, к Толстому, даже Пушкину.
Вот, в сущности, в чём вся красота Давыдова в этой истории…
Прежде всего надо понять, в чём настоящий русский героизм, выраженный здесь в простоте этого великолепного человека среди баб. Это-то и смешно, что не мужики его колотили, а бабы набросились. Это героизм, смешанный с самым сильным юмором.
Так вот, вы должны охватить всё художественное понимание Шолоховым этого народа. Автор делает вставку в четыре-пять строк о медвяном аромате набухающих почек тополей, который остро ощущал Давыдов. И сразу чувствуется, как автор этим уводит героя от трафаретно-плакатного
Вы – актёр – видите гораздо больше, чем это видит тот прямолинейно мыслящий человек, тот узко мыслящий человек, который, «как честный гражданин», будет говорить, что юмора не надо никакого и что самое главное, чтобы тут был показан герой-большевик.
Но я отметаю понимание такого человека, потому что он – не художник и не видит произведения по-настоящему, не видит широты психологического понимания автора, не схватывает его понимания национального характера – того, что есть в гении нашего народа: соединение громадного героизма с невероятной простотой и юмором, не оставляющим русского человека чуть ли не за три секунды до смерти. Слияние этого есть гений нации».
Вот это соединение юмора и героизма и при обрисовке персонажей романа «Они сражались за Родину» – неповторимое качество шолоховского таланта. Шолохов проникает в сокровенную жизнь своих героев, подслушивает все их мысли и думы, от него не ускользает ни малейшее их волнение, даже выраженное в лёгком дрожании пальцев. Разнообразные человеческие чувства, сильные и слабые стороны характера помогают создать неповторимый облик героев.
Чаще всего Шолохов показывает своих героев в таких жизненных ситуациях, когда всем людям свойственно волноваться и переживать обыкновенные человеческие чувства, горести и радости. Вот почему героические качества Звягинцева, Стрельцова, Лопахина словно бы теряются в этом разнообразном сплетении простых человеческих черт. Поэтому нет ничего удивительного в том, что героизм их совершенно лишен внешне блестящего проявления и перед нами обыкновенные люди.
Героический характер в трактовке Шолохова предстаёт перед нами в скромном одеянии обыкновенного.
«Годы были мрачные. Книга тогда сопутствовала командиру и солдату, – вспоминал Шолохов. – И знаете, что читали? Жюля Верна… Весёлую литературу читали. На войне ведь довольно мало весёлого… Поэтому и главы о сорок втором годе, о самом тяжёлом годе войны, были оснащены смешным. Копытовский там у меня… Лопахин» (Гавриленко П. С Шолоховым на охоте. С. 126).
Война шла к концу… Пора было подумать о возвращении в Вёшенскую, строить новый дом, жить с семьёй, а не мотаться по стране и фронтам. У него есть цель, есть задание, тем более что творческий замысел романа расширяется и углубляется. Опять, как и с «Тихим Доном», роман он начал, в сущности, с середины… А где предвоенные годы в жизни героев? Всё чаще Шолохов думал о романе как о трилогии, масштабном произведении, в котором он может показать своих героев во времени и пространстве, показать их жизнь в развитии, в разнообразных сплетениях и отталкиваниях…
И работа над романом застопорилась…
Да к тому же всё чаще сыпались просьбы из Вёшенской: то с одним помоги, то с другим. Шолохов шёл по инстанциям и выбивал необходимое разорённому войной району. 17 февраля 1944 года Шолохов посылает из Москвы в Вёшенскую телеграмму: «7 был Андреева немедленная помощь обещана Привет Шолохов».
Заходил, конечно, не только к ответственным лицам в правительстве, но на «минутку» забегал к друзьям, чтобы узнать, не нуждаются ли в его помощи жёны и дети, ведь многие друзья воевали… В Гослитиздате узнал, что старый друг его, Иван Фёдорович Трусов, публиковавший свои сочинения под псевдонимом Заревой (друзья в шутку называли его Зверовой), жив и здоров, служит в редакции газеты 33-й армии «За правое дело», которая в это время находилась юго-западнее Смоленска. Многое сближало их, почти одновременно начали путь в литературу, у Заревого, как и у Шолохова, вышел сборник «Ярь», в 1929 году – второй. Темы его произведений – деревенская жизнь средней полосы России, писал он и о коллективизации и канунах её. Одно отличие – в 1930 году окончил факультет литературы и искусства МГУ и работал больше десяти предвоенных лет редактором в Гослитиздате.
Как-то забежал к Матильде Кудашевой проведать, нет ли от Василия каких-либо известий, немало он уже знал случаев, когда пропавшие без вести давали о себе знать. Но от Василия известий не было, но многих друзей вспоминали. Шолохов вспомнил и Ивана Трусова и тут же написал ему письмо:
«Дорогой Ваня!
Дойдёт к тебе этот голос из страшного «далека», и ты всё вспомнишь, и станет тебе (как и мне сейчас) страшно грустно… Зашёл к Моте, пришла твоя жена, вспомнили, выпили по стопке сухого вина, – и вот письмо к тебе. Повелось так, бываю в Гослитиздате – спрашиваю о тебе, рад, что ты жив, краем уха слышал о всех твоих передрягах… Очень хочу видаться с тобой после войны. Если сейчас занесёт ветер в твои края (думаю, что подует он южнее), – обязательно найду, и воскликну, как смолоду: «Дорогой Ваня, Трусов-Зверовой, жив?!.»
А Васьки нет… Я тебя крепко обнимаю и желаю здоровья. Напиши 2 слова мне, шлём через Мотю привет.
А 24 марта 1944 года Шолохов писал Луговому:
«Здравствуй, дорогой Петя! Знать, судьба такая незадачливая: ты приехал в Камышин – я был в Москве, в начале марта я поехал в направлении Вёшенской, не пустила плохая речушка Кумылга. Встретиться так и не удалось… В конце февраля я выехал из Камышина в Сталинград, оттуда на Сиротинскую – Клетскую – Вёшенскую. Доехал до Кумылженской и вынужден был вернуться, т. к. в Кумылге мосты затопило, а тут так стремительно наступала весна, что ждать сбыва воды в Кумылге было невозможно и пришлось оттуда вернуться.
Как ты вылезешь с севом? Помог ли Андрей Андреевич? 7/II, когда я был у него, он твёрдо обещал оказать немедленную помощь, принимая во внимание отдалённость района от ж/д путей, спрашивал, можно ли связаться с тобой по телефону. Я сказал, что по телефону – едва ли, думаю, что он нашёл другие каналы, чтобы узнать непосредственно нужды района.
Теперь я буду у вас только в мае, когда установится дорога и, главное, переправы через Медведицу и Хопёр. В случае, если через эти притоки переправы в мае не будет, проеду той, т. е. правобережной стороной Дона до Базков, но в мае в Вёшенской буду обязательно. Не знаю, сколько времени это письмо будет идти до Вёшек, но было бы неплохо, если бы ты черкнул т-мой вкратце, как обстоят дела. До мая я, вероятно, буду в Камышине, и твой ответ (телеграфный) меня застанет дома.
Летом, как только кончатся занятия в школах, думаю перебраться в Вёшенскую. В связи с этим попрошу тебя изыскать средства и на нашу долю посадить картошки, чтобы осенью не заниматься заготовками.
Как обстоит дело с ремонтом дома? Напиши обо всём.
На сессии Верховного Совета видел Бор. Ал-ча Двинского, и по его рассказам я приблизительно знаю, что делается в Вёшках, но очень хочется посмотреть самому.
Пересылаю тебе заявление Сенчуковой. Мне думается, что в отношении её поступили несправедливо и на работе её надо восстановить…
От Красюкова получил письмо. По характеру оно весьма сдержанно, о Вёшках – ни слова. Логачев молчит. Кто же кроме Лимарева остался в Вёшках? Лудищев прислал из Миллерово письмо. Он, как видно, процветает.
Как видишь, вопросов к тебе много и помимо т-мы придётся тебе черкнуть письмишко. Буду очень рад.
Передай от нас привет Марии Фёдоровне и всем, кто знает и помнит.
1 декабря 1945 года критик О.С. Резник написал развёрнутое письмо Г.М. Маленкову с серьёзными раздумьями о положении критиков и критического жанра вообще, о догматизме, о значительности темы, об измельчании критики, о неравенстве отношений общественности к художникам и критикам, об унификации мнений на одно и то же произведение. «Известно, – писал О.С. Резник, – что в рапповские времена критика приобрела самодовлеющую роль и не в меру орудовала дубинкой, держа писателей в постоянном напряжении и даже в страхе. Это породило настороженность ко всякому критическому суждению. Но рапповские времена давно прошли, ошибки были выправлены партией, и в рамках единого Союза писателей дело обстоит уже совсем не так. Но кое-что продолжается по инерции, и критику склонны рассматривать как дополнительный вид цензуры внутри писательской организации. Такой взгляд пора отсеять и отмести…» (Литературный фронт. С. 180). О. Резник в заключение выражает надежду, что его размышления помогут в глубокой и сложной политической работе и пойдут на пользу делу. О. Резника вызывали в Агитпроп ЦК, и его замечания были включены в подготовительные материалы для подготовки постановления о состоянии литературно-художественных журналов.
24 декабря 1945 года Д.А. Поликарпов написал письмо в редколлегию журнала «Знамя» о своём резко критическом отношении к повести В. Пановой «Спутники» («Санитарный поезд»), Поликарпов считал произведение «ошибочным, извращающим действительную картину быта и семейной жизни советских людей» (Там же. С. 184).
В марте 1946 года И. Сталин посмотрел вторую серию картины С. Эйзенштейна «Иван Грозный» и высказал отрицательное мнение о картине, увидев в ней «нехудожественность и антиисторичность». 6 марта 1946 года кинорежиссёр Г.В. Александров написал Сталину письмо с просьбой предоставить С. Эйзенштейну возможность доработать фильм. 14 мая 1946 года из Кремлёвской больницы больной С. Эйзенштейн напомнил Сталину, что «Иван Грозный» – это трилогия, будет ещё третий фильм – о Ливонской войне. 26 февраля 1947 года Сталин, Молотов и Жданов встретились с Эйзенштейном и актёром Черкасовым, чтобы поговорить о фильме «Иван Грозный». После длительного разговора о фильме Эйзенштейн спросил, «не будет ли ещё каких-либо специальных указаний в отношении картины». «Сталин. Я даю вам не указания, а высказываю замечания зрителя. Нужно исторические образы правдиво изображать…» (Там же. С. 612–619). Ранее, 29 октября 1931 года, К. Станиславский попросил И. Сталина прочитать пьесу Н. Эрдмана «Самоубийца», «в которой театр видит одно из значительнейших произведений нашей эпохи». Сталин прочитал пьесу, он «не очень высокого мнения о пьесе «Самоубийство». Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и даже вредна», но театр пусть ставит пьесу, «Культпроп ЦК нашей партии (т. Стецкий) поможет Вам в этом деле. Суперами (так в тексте. – В. П.) будут товарищи, знающие художественное дело. Я в этом деле дилетант», – писал Сталин Станиславскому 9 ноября 1931 г. И здесь, в разговоре с художниками, Сталин говорит как историк, а художники пусть попробуют довести историческую правду до зрителя. Так и хочется повторить давнюю фразу: «Я в этом деле дилетант» (Власть и художественная интеллигенция. С. 157–159).