История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции
Шрифт:
Произведения последних десяти лет жизни Ф. Сологуба не были, быть может, «великими», но они были безмерно талантливее того «актуального» и сугубо бездарного, что начало заполнять собою страницы журналов и что получило название «пролетарской литературы». Ужасные стихи Уткиных, Алтаузенов, Светловых и К° – печатались; замечательные стихи Ф. Сологуба этого же десятилетия – складывались им в письменный стол». Иванов-Разумник предложил в Госиздат самые «подходящие», но издатель Ангерт как «хозяин русской литературы» отказал в издании сборника, «делал он, что левая нога его хотела», сборник был признан «неактуальным», а отдельные стихотворения – «контрреволюционными» (Иванов-Разумник. Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки. М., 2000. С. 41).
В своей речи на похоронах Фёдора Сологуба Евгений Замятин сказал:
«Сегодня, сейчас Ф.К. Сологуб покинет эти знакомые ему комнаты – и уже больше сюда не вернётся. Прежде чем он уйдёт отсюда навсегда, я по поручению Всероссийского союза писателей именно здесь хочу сказать ему несколько последних прощальных слов.
Один из
Мы, работавшие вместе с ним писатели позднейших, чем он, поколений, видели в нём единственный уцелевший мост, который связывал нас с славным прошлым русской литературы, – на наших глазах время безжалостно подтачивало этот мост – и вот он рухнул. Фёдора Сологуба больше нет.
Для русской литературы 5 декабря 1927 года – такой же день, как 7 августа 1921 года, тогда, в августе, умер Блок, теперь, в декабре, умер Сологуб. С смертью каждого из них – перевернута незабываемая страница в истории русской литературы. И ещё: в каждом из них мы теряли человека, с богатой, ярко выраженной индивидуальностью, с своими – пусть и очень различными убеждениями, которым каждый из них оставался верен до самого своего конца.
Конец этот наступил…» (Замятин Е. Сочинения. М., 1988. С. 555).
А чуть раньше, 11 февраля 1924 года, когда в бывшем Александринском театре в Ленинграде отмечалось 40-летие литературной деятельности Ф.К. Сологуба, Евгений Замятин произнёс замечательную речь, подводящую литературные итоги жизни Фёдора Сологуба и напечатанную под названием «Белая любовь» (Современная литература: Сб. статей. Л.: Мысль, 1925). Сопоставляя Сологуба с Блоком, сказавшим в 1920 году, что он любит Россию «ненавидящей любовью», Евгений Замятин высказал мысль, что «это блоковское определение – ненавидящая любовь – самое подходящее и для той любви, которою болен Сологуб… Белая любовь как молния: на одном полюсе её – непременно минус, непримиримый, острый». И, перечисляя произведения Сологуба, «Отравленный сад», «Заклинательница змей», «Звёзды», «Утешение», «Не бойся», «Мелкий бес», две книги сказок, Евгений Замятин говорит о том, что Фёдор Сологуб владеет «немилосердным оружием» – кнутом, таким, каким владели Гоголь, Свифт, Мольер, Франс, кнутом иронии, сарказма и сатиры. «Прочтите «Мелкого беса», – говорил Замятин, – и вы увидите, что Передонов обречён бессмертию вечно бродить по свету, писать доносы и всех значительных в городе лиц уверять в своей благонадежности… С Сологуба начинается новая глава русской прозы. Если бы вместе с остротой и утончённостью европейской Сологуб ассимилировал и механическую, опустошённую душу европейца, он не был бы тем Сологубом, который нам так близок. Но под строгим, выдержанным европейским платьем Сологуб сохранил безудержную русскую душу. Эта белая любовь, требующая всё или ничего, эта нелепая, неизлечимая, прекрасная болезнь – болезнь не только Сологуба, не только Дон Кихота, не только Блока (Блок именно от этой болезни и умер) – это наша русская болезнь, morbus rossica. Этой именно болезнью больна лучшая часть нашей интеллигенции – и, к счастью, будет больна, как бы её ни лечили. К счастью, потому, что страна, в которой нет уже непримиримых, вечно неудовлетворённых, всегда беспокойных романтиков, в которой остались одни здоровые, Санчо-Пансы и Чичиковы, – раньше или позже обречена захрапеть под стёганым одеялом мещанства. Быть может, только в огромном размахе русских степей, где будто ещё недавно скакали не знающие никакой власти, никакой осёдлости скифы, могла родиться эта русская болезнь. При всём своём европеизме Сологуб – от русских степей, по духу – он русский писатель куда больше, чем многие из его современников, чем, например, Бальмонт или Брюсов. Жестокое время сотрёт многих, но Сологуб – в русской литературе останется» (Замятин Е. Сочинения. М., 1988. С. 325–327).
Много лет исследователи, критики, биографы не печатали свои сочинения о Ф. Сологубе. В последние годы появились добротные работы, опубликованы вступительные статьи и комментарии, биографии и сборники его сочинений. Назову лишь некоторые из них: Стихотворения. Л., 1979; Неизданное и несобранное. М., 1989; Неизданный Фёдор Сологуб. М., 1997; Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998.
Сологуб Ф. Мелкий бес. СПб., 2004.
Сологуб Ф. Творимая легенда. Т. 1–2. М., 1991.
Неизданный Фёдор Сологуб. М., 1997.
Часть пятая. Литературное движение 20-х годов (продолжение)
Резким нападкам подвергались Шолохов, Леонов, Шишков, Есенин, Пришвин, Сергеев-Ценский, Чапыгин, Горький, Алексей Толстой, то есть писатели, которые своим творчеством как бы демонстрировали неразрывную связь новой, советской России с её многовековой культурой. Новая Россия – наследница подлинных национальных богатств – вот мысль, которая в числе других объединяла столь разных художников. А это не нравилось литературным налётчикам, которые рвались к власти не только литературной, но и правительственной. «Сейчас торжествует «международный писатель» (Эренбург, Пильняк и друг.), все они талантливые, быстрые, умные люди, но они принципиально борются с виталином… – писал в те годы, 3 октября 1926 года, Пришвин Горькому (от лат. vitalis – жизненный. Получается, борются с «жизненной силой», «душой». – В. П.). – а как здорово можно написать вам о виталине-то, соберите свою веру и ахните манифест виталиста, самого главного нашего виталиста Горького. К случаю выйдет. Люди наши жаждут виталина» (М. Горький и советские писатели. М., 1963. С. 333–334).
И «виталин» бывал в книгах: в 1926 году появились «Чертухинский балакирь» Сергея Клычкова, «Московский чудак», «Москва под ударом», «Маски» Андрея Белого, «Родники Берендея» Михаила Пришвина, «Разин Степан» Алексея Чапыгина, «Плач о Есенине» Николая Клюева, «Луна с правой стороны» и «Больной человек» Сергея Малашкина, Собрание сочинений в четырёх томах Александра Яковлева, в том числе повести «Повольники», «Счастье» и роман «Человек и пустыня»…
Революция предоставила людям свободу для проявления своих способностей, многих сделала командирами Красной и Белой армии, дала возможность командовать уездами, районами, губерниями, руководить людьми. А к этому не все были готовы, отсюда происходило множество трагических эпизодов революции и Гражданской войны.
Такой эпизод и был показан Александром Яковлевым в «Повольниках». Герасим Боков, герой повести, встал в «цепь революционной метелицы»: «И закричал, заплясал, пошёл в цепи с выкриками, и руками, и ногами, и всем телом плясал – весь отдался бешеному плясу. Зажёгся, как огонь бенгальский…» Герасим Боков храбр, предан революции, он обладает огромной силой, незаменим в бою, но его неожиданно, когда война закончилась, за отвагу и храбрость поставили во главе целого уезда, а эта работа требовала совсем иных душевных качеств, более тонкой организаторской работы, настойчивой, упорной, разумной. И он оказался в руках ловких и юрких советников, которые стали помогать ему советами, над которыми надо было думать, а он к этому не привык. Ему что-то предлагали, а «Боков пыхтел минуту, морщил свой недумающий лоб и брякал:
– Обязательно. В двадцать четыре часа.
Что ж, у него – живо. Революция – все на парах, одним махом, в двадцать четыре часа». Улыбчивые, угодливые люди окружили Бокова, помогают ему советами, помогают руководить уездом. И прежде всего бывший адвокат Лунев, «благообразный, волосатый, с полупьяными наглыми глазами». Именно он, «знаток человеческих душ», одним из первых подобрал ключи к девственной натуре Герасима Бокова. «Вы царь и бог» – с такими посулами он проникал в душу Бокова. И Боков верил. Приказы, указы, распоряжения так и сыпались. Поборы, репрессии, мобилизации. Народ проклял его и поднял бунт: «Долой эту власть». «Подул новый ветер» и смахнул власть Боковых.
А. Луначарский называл повесть «Повольники» самым ярким из произведений А. Яковлева, отмечая, что повесть «безусловно ставит его в самые передние ряды современных писателей». «С замечательной глубиной показано, как слепые стихии бунтарской разбойничьей народной силы влились в революцию, какова была их вредная и в то же время горькая судьба… и как силы эти должны были прийти непременно в столкновение со всё более дисциплинированными, со всё более организованными силами».
Среди ранних рассказов особенно выделяется «Мужик», написанный в 1920 году и подвергшийся жесточайшей и несправедливой критике со стороны напостовцев, обвинивших Яковлева в том, что он проповедует абстрактный гуманизм, любовь к тому, что должно быть уничтожено в современном человеке. Рассказ «Мужик» действительно может показаться неправдоподобным. Русского солдата Никифора Пильщикова посылают в разведку. Осторожно пробираясь в темноте, он случайно натыкается на спящего «австрияка», забирает у него ранец, винтовку и возвращается в расположение своей части. Его командир сначала недоумевает, потом приходит в ярость, и всё кончается тем, что офицер «будто и не хочет, а смеётся». Пильщиков так и ушёл «полный недоумения». За что же офицер обругал солдата? За то, что русский солдат при виде спящего австрийца увидел в нём такого же, как и он сам, трудового человека, сникшего от войны. Не врага, а именно человека, сморенного усталостью, вечными переходами с места на место, бессмысленностью братоубийственной войны. Он мог бы убить, мог бы связать его. Но в душе Пильщикова, как в характере русского человека вообще, издавна закрепился закон: «Лежачего не бьют». Здесь важна каждая деталь: и то, как он «не торопясь» надел на себя ранец и взял винтовку, и то, как «осторожно пошел назад довольный, хитренько улыбающийся», – во всём чувствуется «ровный всегда, хозяйственный мужик». Ему бы не воевать, а пахать, сеять пшеницу, обихаживать скотину. Все его мысли, чувства, действия связаны с землёй, с крестьянским трудом. Нужно было ему пробираться по пшенице, но нет: и хоть разум подсказывал ему, мол, здесь гораздо легче, но душа крестьянская воспротивилась: «Только в неё шагнул, а она как зашумит сердито, словно живая: «Не топчи меня». Аж страшно стало. Да и жалко: хлеб на корню мять – нет дела злее». Так и пошёл искать межу. По своему характеру он доверчив, добр, совестлив, чуточку наивен. Он легко поверил в солдатскую болтовню, будто земля каждую ночь плачет, поверил просто потому, что и самому ему приходили в голову мысли самостоятельные, беспокойные, обжигающие, о земле, о родных, о Шиханах. Да и как земле не плакать? «Ведь в каждый бой тысячами гибнет крестьянский люд. Земля – всем им родная… каждого жалко… Вот кто его пожалеет. Вот кто с ним родной. Земля. Он посмелел. Показалось, – родное всё кругом, как в Шиханах. И земля, и запах травы, и звёзды на небе».