История русской революции. Том 1. Февральская революция
Шрифт:
По поводу воззвания Совета «К народам всего мира», которое дало повод либеральной «Речи» заявить в свое время, что тема пацифизма развертывается у нас в идеологию, общую с нашими союзниками, Ленин выразился точнее и ярче: «Что своеобразно в России, это — гигантски быстрый переход от дикого насилия к самому тонкому обману».
«Воззвание это, — писал Сталин о манифесте, — если оно дойдет до широких масс (Запада), без сомнения, вернет сотни и тысячи рабочих к забытому лозунгу «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
«Воззвание Совета, — возражает Ленин, — там нет ни слова, проникнутого классовым сознанием. Там — сплошная фразах». [54] Документ, которым
До приезда Ленина «Правда» вообще не упоминала о циммервальдской левой. Говоря об Интернационале, не указывала о каком. Это Ленин и называл «каутскианством» «Правды». «В Циммервальде и Кинтале, — заявил он на партийном совещании, — получил преобладание центр… Мы заявляем, что образовали левую и порвали с центром… Течение левого Циммервальда существует во всех странах мира. Массы должны разбираться, что социализм раскололся во всем мире…».
54
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 110. В протокольной записи мысль Ленина зафиксирована неточно. Судя по всему, речь идет о революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства. Против этой идеи Троцкий выступал еще в революции 1905–1907 гг., считая, что Ленин стоит за «самоограничение» рабочего класса.
Три дня перед тем Сталин провозглашал на этом самом совещании свою готовность изживать разногласия с Церетели на основах Циммервальда — Кинталя, то есть на основах каутскианства. «Я слышу, что в России идет объединительная тенденция, — говорил Ленин, — объединение с оборонцами — это предательство социализма. Я думаю, что лучше остаться одному, как Либкнехт. Один против 110!» Обвинение в предательстве социализма, пока еще безыменное, здесь не просто крепкое слово: оно полностью выражает отношение Ленина к тем большевикам, которые протягивают палец социал-патриотам. В противовес Сталину, считающему возможным объединиться с меньшевиками, Ленин считает недопустимым носить дальше общее с ними имя социал-демократии. «Лично от себя, — говорит он, — предлагаю переменить название партии, назваться Коммунистической партией». «Лично от себя» — это значит, что никто, ни один из участников совещания не соглашался на этот символический жест окончательного разрыва со Вторым Интернационалом.
«Вы боитесь изменить старым воспоминаниям?»
— говорит оратор смущенным, недоумевающим, отчасти негодующим делегатам. Но настало время «переменить белье — надо снять грязную рубашку и надеть чистую». И он снова настаивает: «Не цепляйтесь за старое слово, которое насквозь прогнило. Хотите строить новую партию… и к вам придут все угнетенные».
Пред грандиозностью еще непочатых задач, пред идейной смутой в собственных рядах острая мысль о драгоценном времени, бессмысленно расточаемом на встречи, приветствия, ритуальные резолюции, исторгает у оратора вопль: «Довольно приветствий, резолюций, — пора начать дело, надо перейти к деловой, трезвой работе!»
Через час Ленин вынужден был повторить свою речь на заранее назначенном общем собрании большевиков и меньшевиков, где она большинству слушателей показалась чем-то средним между издевательством и бредом Более снисходительные пожимали плечами. Этот человек явно с луны свалился: едва сойдя, после десятилетнего отсутствия, со ступеней Финляндского вокзала, проповедует захват власти пролетариатом. Менее добродушные из патриотов упоминали о пломбированном вагоне. Станкевич свидетельствует, что выступление Ленина очень обрадовало его противников: «Человек, говорящий такие глупости, не опасен. Хорошо, что он приехал, теперь он весь на виду… теперь он сам себя опровергает»
А между тем, при всей смелости революционного захвата,
Большевики — маленькое меньшинство в советах, а Ленин замышляет захват власти. Разве это не авантюризм? Ни тени авантюризма не было в ленинской постановке вопроса. Ни на минуту не закрывает он глаз на наличие «честного» оборонческого настроения в широких массах. Не растворяясь в них, он не собирается и действовать за их спиною. «Мы не шарлатаны, — бросает он навстречу будущим возражениям и обвинениям, — мы должны базироваться только на сознательности масс Если даже придется остаться в меньшинстве — пусть Стоит отказаться на время от руководящего положения, не надо бояться остаться в меньшинстве». Не бояться остаться в меньшинстве, даже одному, как Либкнехт против 110, — таков лейтмотив речи.
«Настоящее правительство — Совет рабочих депута тов. В Совете наша партия — в меньшинстве… Ничего не поделаешь! Нам остается лишь разъяснять, терпеливо, настойчиво, систематически, ошибочность их тактики. Пока мы в меньшинстве — мы ведем работу критики, дабы избавить массы от обмана Мы не хотим, чтобы массы нам верили на слово. Мы не шарлатаны Мы хотим, чтобы массы опытом избавились от своих ошибок». Не бояться оставаться в меньшинстве! Не на всегда, а на время. Час большевизма пробьет «Наша линия окажется правильной… К нам придет всякий угнетенный, потому что его приведет к нам война. Иного выхода ему нет».
«На объединительном совещании, — рассказывает Суханов, — Ленин явился живым воплощением раскола… Помню Богданова (видный меньшевик), сидевшего в двух шагах от ораторской трибуны. Ведь это бред, прерывал он Ленина, это бред сумасшедшего!.. Стыдно аплодировать этой галиматье, кричал он, обращаясь к аудитории, бледный от гнева и презрения, вы позорите себя! Марксисты!»
Бывший член большевистского ЦК Гольденберг, стоявший в это время вне партии, оценил в прениях тезисы Ленина следующими уничтожающими словами' «Много лет место Бакунина в русской революции оставалось незанятым, теперь оно занято Лениными.
«Его программа тогда встречена была не столько с негодованием, — вспоминал позже эсер Зензинов, — сколько с насмешками, настолько нелепой и выдуманной казалась она всем».
Вечером того дня в беседе двух социалистов с Милюковым, в преддверии контактной комиссии, разговор перешел на Ленина. Скобелев оценивал его как «совершенно отпетого человека, стоящего вне движения». Суханов присоединился к скобелевской оценке и присовокупил, что Ленин «до такой степени ни для кого не приемлем, что сейчас он совершенно не опасен для моего собеседника Милюкова». Распределение ролей в этой беседе получилось, однако, совершенно по Ленину: социалисты охраняли спокойствие либерала от забот, которые мог ему причинить большевизм.
Даже до британского посла дошли слухи о том, что Ленин был признан плохим марксистом. «Среди вновь прибывших анархистов… — так записал Бьюкенен, — был Ленин, приехавший в запломбированном вагоне из Германии. Он появился публично первый раз на собрании социал-демократической партии и был плохо принят».
Снисходительней других отнесся к Ленину в те дни, пожалуй, Керенский, неожиданно заявивший в кругу членов Временного правительства, что хочет побывать у Ленина, и пояснивший в ответ на недоуменные вопросы «Ведь он живет в совершенно изолированной атмосфере, он ничего не знает, видит все через очки своего фанатизма, около него нет никого, кто бы сколько-нибудь помог ему ориентироваться в том, что происходит». Таково свидетельство Набокова. Но Керенский так и не нашел свободного времени, чтобы ориентировать Ленина в том, что происходит.