История с собаками
Шрифт:
Так что и в смысле хронометража версия полковника Горанова терпит серьезную критику. По моему мнению, это вообще неудачная версия, не базирующаяся ни на каких доказательственных материалах логического или технического характера.
Надо дождаться результатов осмотра остановки, на которой вышел Прокопий Сапарев. Ребята мои сейчас там. Может, им и удастся разузнать что-то, что бросило бы свет на странное поведение Сапарева. Но пока во всей этой афере мы наткнулись на факты, отрицающие логику, и на логику, отрицающую факты.
Он набил и раскурил свою трубку.
Майор Иванов не спускал изумленных глаз с Аввакума, причем к изумлению примешивалось и немножечко страху, а капитан Петров закусил губу, словно неожиданно для самого себя поняв, какая опасность подстерегала
Полковник Горанов, мрачно уставившись в пространство, бесшумно барабанил пальцами правой руки по подлокотнику кресла.
– Капитан Петров, – обратился Аввакум к своему помощнику, – какими сведениями вы располагаете о «дяде» [3] Прокопия Сапарева?
3
Речь идет о дяде по отцовской линии. В болгарском языке для обозначения брата отца и брата матери имеются различные наименования.
– У Прокопия Сапарева нет дяди, – сказал капитан Петров. – У Ивана Сапарева, его отца, братьев не было.
Глава II
БОЛОТО
Как я уже говорил в начале своего рассказа, с Аввакумом мы познакомились в селе Момчилово пятнадцать лет тому назад. Тогда меня только что назначили районным ветеринаром, а он приехал в связи с аферой Ичеренского. Будучи любителем приключений, я (скромно выражаясь) вел довольно-таки бурную жизнь, но и скотинку не забывал, заботился. Некоторым обитательницам Момчилово, вроде Балабанихи, момчиловской Лорелеи, небось и сейчас есть что вспомнить. Разумеется, Балабаниха втюрилась в Аввакума и в этом ничего удивительного нету, но скажите-ка, разве без моего особого внимания и сверхурочных забот ее корова Рашка стала бы передовиком района по надою? Как бы не так!
Момчиловские Лорелеи будь здоров как на меня засматривались, неизвестно еще, какие бы я пожинал успехи, не будь страшенные ветеринарные клещи, которыми скоту зубы дерут. Я постоянно носил их в кармане своего белого халата, а ими можно было не то что зуб, а целую ногу выдрать. Вот что смущало бедняжек, для большинства из них это, вероятно, было серьезной драмой.
А вообще-то жаловаться мне было не на что. Помните село Кестен? Там, над селом, у деда Реджеба была овчарня у самого леса; да это еще что – внучка его Фатьма – лет 16–17, не более, – жила с ним вместе. Раз увидал я, как она в реке купалась, и затаил дух, чтобы не испугать девчонку. Стоял летний день, сквозь ветки кустарника пробивалось солнце и капельки воды на ее белой коже походили на настоящие жемчуга! Да что там – наверняка они были красивее настоящих! Ну, вот, Фатьма меня заметила и так разволновалась! Господи, вот это волнение!
Я чуть глаз не лишился от песка, тины и всего прочего, что она загребала со дна заводи и швыряла прямо в меня. И чего ей взбрело в голову все в глаза целиться – только господу известно. Но что она сильно взволнована – это сразу было видно. С девушками вроде нее такое не каждый день случается. Да и как такому случаться каждый день – разве одно только село Кестен окружал я своими заботами?
Дня через два-три преподнес я Фатьме одно ожерелье. Случайно проезжал через Девин и то ожерелье глянуло на меня из одной витрины, словно прося – купи меня! Красивая была вещица. Но Фатьма даже не рассмотрела его как следует!
– Бери, дочка! – благосклонно советовал ей Реджеб.
– Человек дарит от всего сердца, бери!
– На что оно мне? – фыркнула Фатьма. – На что мне покупное ожерелье? Коли захочется, я и сама сплету себе из бузины, покрасивее этого получится!
И не пожелала принять ожерелье.
Зашвырнул я его повыше на одну ель, там оно и оставалось долго-долго, года два или три, а потом исчезло. И Фатьма покинула лес дремучий, спустилась с гор в Мадан, к какому-то шахтеру, с ним и зажила. А я-то предлагал ей стать царицей! В моем районе имелась дюжина коров-рекордсменок, так что владетелем я был не только на словах! И нечего ей так уж похваляться передо мной своим шахтером.
На недостаток внимания жаловаться мне не приходилось, но так или иначе ни одна момчиловская Гретхен или Лорелея не отворила тайком моей двери, чтобы поболтать наедине. Я нарочно дверей не запирал и вслушивался из горницы, не заскрипят ли предательски петли. Так ни разу и не заскрипели! Кто знает, может, этим женщинам и в голову не приходило, что решусь оставить дом по ночам незапертым. Кто знает. Но уж, наверное, так оно и было.
Пролетели годы, ворота я по привычке не запираю но прислушиваться давно перестал. Предпочитаю спокойно сидеть у очага и думать о том, о сем. Да и женщин тех уже нету – одни постарели, другие куда-то переехали. Балабаниха 7 лет тому назад умерла самым недостойным образом – от гриппа. Такая женщина – от гриппа!
А нынешние женщины не по мне. Думается, пригласи я одну из них в гости, она или тут же согласится или подымет страшенный скандал. Не по вкусу мне ни то, ни другое. Вот и сижу вечером у камелька, ковыряю палочкой в золе. И радуюсь, что в свое время оказался таким дальновидным. Не купи я тогда этого дома, жил бы я сейчас в городской комнате, пришлось бы мне греть руки у примуса или электрического калорифера с вентилятором. Ясно теперь, что значит быть человеком практичным, с нюхом к предстоящим переменам? Я же предчувствовал, что момчиловцы понастроят новых домов – современных, с колоннами спереди, с эркерами да балкончиками, проведут электричество – старым камелькам, печам да горницам только и останется, что в сказках составлять компанию старым песням да обычаям. Потому и купил я дом, так что мог часами сидеть у живого огня, размышляя о чем только душе угодно. Так поступают практичные, деловые люди, а романтики пусть греют руки на электричестве, и кофе пусть варят в электрических джезвах, пусть себе поддерживают «кондицию» искусственными белками.
После того, как я добился таких успехов в Момчиловском крае, перевели меня в другой район, чуть севернее, а районный центр там звался условно, мы ведь договорились, что из-за завода все населенные места и местности будем называть условными именами – звался Воднянцы. Село это богатое, есть в нем гостиница с рестораном, кинотеатр, охотничья дружинка и самодеятельный хор. К центральному шоссе от него ведет прекрасная дорога, слегка всхолмленные окрестности засажены десертными сортами винограда, а к югу расположены обширные болота, зимой так и кишащие дикими утками да гусями. Поселили меня там в одном доме городского типа в самом центре села. Тут тебе и ванная, и телевизор, и холодильник. Спальня отапливалась электрической печкой, в гостиной имелся столик, специально приспособленный для игры в шахматы. Шагов моих не слыхать было, потому что ноги тонули в толстенном паласе. Но шум, врывавшийся снаружи, стал выводить меня из себя уже на третий день. Точно напротив моих окон расположились и ресторан, и кинотеатр, и кафе-кондитерская! Громкоговорители, вывешенные на улице, во всю мочь сообщали мне каждое слово, произнесенное героями экрана. В кафе безумствовал магнитофон, не желавший передохнуть даже в обеденное время. Однако все это были цветочки! Истинный бедлам начинался в момент, когда на эстраду ресторанного сада поднимался оркестр, чьи действия иначе, как издевательством, я назвать не мог бы. Грудастая певица далеко не первой молодости и пятеро молодых людей в одеяниях то ли мужских, то ли женских воспроизводили так называемую поп-музыку, вытворяя со своими инструментами все, что было в их силах, дабы превратить для меня ночь в кошмар.
Вечером на третий день я почувствовал, как на меня накатывает некий душевный делириум тременс. Приступ нервной лихорадки возвещал приближение катастрофы. Прихватив пиджак, я рысью пересек площадь, сотрясавшуюся от адских звуков, и через десять минут оказался на южной околице села, где грохот все еще до меня добирался, но словно сквозь какой-то толстый занавес.
Я шел и шел. Тихая августовская ночь освещалась перламутровым светом полной луны. Ноги привели меня на прямую, широкую и, по всему было видно, давно заброшенную дорогу.