История советской фантастики
Шрифт:
Несмотря на ходульную лексику последнего монолога (он по стилистике даже несколько выпадал из общего тона пьесы), Джоанна Бакли была совершенно права: никакого "лунного вопроса" у нас и впрямь не существовало. Луна была, а "вопроса" не было. Базы - военные или даже мирные - пока имели место только в чертежах КБ Наркомата авиастроения-2. Ракет не было пока даже в виде полноценных экспериментальных моделей. И тем не менее многие зрители были всерьез убеждены, что пьеса Конст.Булычева - настоящая картинка с натуры. Любопытно, что после премьеры спектакля в театре имени Ленинского комсомола в ООН пришло несколько тысяч писем и телеграмм с осуждением "провокаций США" и с требованием "ни в коем случае не принимать никаких деклараций по Луне". Ввиду очевидной бессмысленности этих акций едва ли они были спланированы в Кремле или на Лубянке; вероятнее всего, это было реальное проявление "доброй воли советских людей". (К счастью, основная часть посланий пришла в Нью-Йорк на Хэллоуин - американский национальный праздник "Дня всех святых", когда полагается подшучивать над своими ближними. А потому телеграммы были приняты за большой розыгрыш - и только.) В СССР же энтузиазм был настолько велик, что "Комсомольская правда" даже ввела постоянную рубрику "Письма Джоанне Бакли", в которой читатели обращались к выдумке драматурга как к живому человеку, благодарили ее за поддержку, желали ей успеха и т.п.
Такой реакции на свое произведение не ожидал даже сам автор "Лунного вопроса" - поэт, писатель и драматург Константин Булычев [8] .
Конец 40-х и начало 50-х - время лихорадочного цветения
8
PERSONALIA: БУЛЫЧЕВ
Константин (Кирилл) Михайлович Булычев родился в 1915 году в Москве, в семье видного московского адвоката Михаила Булычева, прославившегося своей блестящей защитой чечерейцев - маленькой волжской народности, ложно обвиненной в 1897 году в каннибализме. Кирилл закончил школу, затем историко-филологический факультет Московского университета, однако преподавателем не стал. Трехмесячные журналистские курсы - и наш герой с удостоверением спецкора "Известий" уже высаживается на льдинв и полтора месяца дрейфует вместе с папанинцами (позднее его очерки составили первую книгу "Сквозь холод"). Первоначально Булычев не задумывался о карьере писателя или драматурга. Однако сам Сталин заметил талантливого репортера "Известий" и через верного С.Кургузова предложил Булычеву "попробовать свои силы в драматургии". Годы Великой Отечественной войны, когда Булычев был военным корреспондентом буквально на всех фронтах, на несколько лет отсрочили пожелание генсека. Однако Сталин не забыл о своей просьбе и уже в 1946 году вновь напомнил о ней. Одновременно, в целях поощрения молодого потенциального драматурга, Булычев был введен в Комитет по Сталинским премиям, где сблизился с Симоновым и Бор.Полевым.
1947 год - год величайшего триумфа для автора "Лунного вопроса". Конечно, и до пьесы имя Булычева было известно (его корреспонденции читали все, а песня "На привале", музыку к которой написал Вас.Соловьев-Седой, стала восприниматься едва ли не как народная). Но слава Булычева-драматурга затмила всё. Автор "Лунного вопроса" не был конъюнктурщиком, он называл себя "солдатом партии", а написание пьес - исполнением "приказа партии"; сам же он недолюбливал свои драматургические опыты. В 1948 году появляется новая пьеса Булычева - "Чья-то тень", поставленная Московским Художественным Академическим Театром (режиссер Евг.Рубин). Сюжетной основой пьесы стала печально знаменитая сессия ВАСХНИЛ 1948 года, когда под предлогом "неверия в возможность выведения злаков, пригодных для использования в условиях Луны" были изгнаны со своих постов многие видные "вейсманисты-морганисты", которые имели смелость усомниться в том, что пшеница сама может "приспособиться" к лунному климату (вакуум плюс космический холод). Главным героем пьесы Булычев сделал академика Татаринцева (чьим явным прототипом был Лысенко). Академик вступал в неравную схватку с нытиками и маловерами и одерживал победу на Научном Коллоквиуме. Впоследствии Булычев категорически запретил переиздавать и ставить обе свои пьесы, а за "Чью-то тень" принес публичные извинения доктору наук Зайделю и профессору Дубровскому, чьи речи на сессии цитировали его "отрицательные персонажи". Кроме того, Булычев покаялся в своем малодушном молчании, когда травили тех из театральных критиков, кто не выразил восторгов по поводу его "Лунного вопроса".
До середины 60-х Булычев не пишет ничего, кроме очерков для "Известий", оставаясь все эти годы обозревателем газеты. Начиная с 1967 года, писатель обращается вновь к жанру научной фантастики - на сей раз уже без всякой "злобы дня" или какого-либо политического оттенка. Конст.Булычев пишет целый цикл повестей о приключениях мальчика Алеши и его электронной собаки Протона. Правда, от "лунной" темы автор отойти не смог. Оба его симпатичных персонажа переживают приключения, всегда хотя бы косвенно связанные со спутником Земли: разыскивают сокровища, находят следы пропавшей экспедиции, путешествуют во времени и т.п. Повести Булычева ("Путешествия Алеши", "День рождения Алеши", "Алеша в Стране Чудес", "Алеша и Король", "Алеша в Новом Свете" и др.) принесли автору популярность у совсем юного читателя, который и не слыхал никогда о "Лунном вопросе". Вероятнее всего, официозные произведения, написанные в 40-е Булычевым, были двадцать лет спустя уже благополучно позабыты и многими взрослыми читателями. Однако для самого автора пьесы эти так и остались вечным проклятием, от которого сам он не мог избавиться, даже став популярным детским писателем. Вероятно, больная совесть заставила Конст. Булычева первым поставить свою подпись под коллективным письмом в защиту Андрея Гамова, а позднее и самому написать своё знаменитое "Письмо Всеволоду Кочетову" - в начале 70-х оно широко распространялось в самиздате. После того как письмо это было напечатано в парижской "Русской мысли" и прочитано по "Свободному французскому радио", имя Булычева исчезло из всех издательских планов. Даже "Пионерская правда", чей высокий тираж был обеспечен бесперебойными "Приключениями Алеши", закрыла свои двери перед фантастом. В 1974 году писатель обратился в ОВИР с просьбой выдать ему гостевую визу для поездки во Францию. Туда его пригласила Французская Академия, чтобы он прочел курс лекций по советской детской литературе. Визу писатель получил, на удивление, быстро. Только потом стала понятна причина такой скорости: Булычев еще только миновал Брест, а в Москве был уже подписан указ о лишении писателя советского гражданства.
В 70-е годы писатель живет в Париже, часто выступает по "Свободе". В Париже Булычев пишет четыре повести и множество рассказов (на родине пресса назовет их "клеветническими"). В 1987 году несколько друзей Конст.Булычева, оставшихся в СССР, - Д.Гранин, Б.Окуджава, С.Потапов. Б.Яковлев обратились в ЦК с просьбой, чтобы писателю было возвращено советское Гражданство. Это обращение было рассмотрено только 4 апреля 1988 года ровно через двое суток после того, как Булычев в своей парижской квартире скончался от сердечной недостаточности. Похоронен писатель в Париже на русском кладбище Сент-Женевьев де Буа.
Смерть Сталина в марте 1953 года подо всем подвела черту. Врачи были оправданы, Тимашук лишилась награды. Понятовский получил выговор с занесением в учетную карточку - "за проявленное легковерие", а его новенькая книжечка (та часть тиража, которая еще осталась нераспроданной), была торжественно сожжена во дворе Дома писателей на ул. Воровского. Кстати, в ту пору в Москве сжигалось довольно много бумаги. Внимательный московский корреспондент "Юнайтед Пресс Интернэйшнл" (ЮПИ) Гарри Шапиро обратил, например, внимание на одно неприметное здание на Красной Пресне. Здание охранялось не хуже, чем военный завод, хотя военным заводом явно не было: день и ночь над крышей дымилась черным дымом лишь одна маленькая труба. Шапиро в то время и не подозревал, что это уничтожаются те сотни экземпляров газет и брошюр, что в 1952-53 годах по приказу Берии печатались специально для успокоения больного Сталина в количестве нескольких экземпляров. В февральском номере за 1953 год такой поддельной "Правды", например, сообщалось о старте советской ракеты "Заря", которая должна была сделать посадку на Луне. Для умирающего Сталина был уже заготовлен номер "Правды" за 5 марта с весьма правдоподобным репортажем о возвращении героев космоса на Землю. Но эта газета уже не понадобилась.
VI. ВЫШЕЛ МЕСЯЦ ИЗ ТУМАНА... (1954 - 1968)
В октябре 1953 года Борис Кузин, главный референт Бул-ганина, записывал в своем домашнем дневнике: "Что-то тренькнуло и надломилось в нашем часовом механизме..."
Что-то действительно надломилось. Внешне все было, как всегда. После торжественных проводов Великого Вождя и Учителя товарища Сталина жизнь вошла как будто в свое привычное русло: враги народа успешно разоблачались (главным оказался английский шпион Берия), лагеря еще стояли, космодромы строились, цены на хлеб и водку остались прежними, в "шарашках" двигали проект "Катапульта , в каждой газете присутствовала "лунная" тема, научная фантастика выходила в тех же количествах (летом, например, увидел свет очередной "кирпич" Анатолия Спирина "Первая орбита"). Казалось бы, Степану Кургузову, руководителю могущественной Секции, заместителю быстро спивающегося генсека Союза писателей Александра Фадеева и только формально "второму человеку" (а фактически первому) в литературной иерархии беспокоитося решительно нечего. И тем не менее каждое утро Кургузов с тревогой разворачивал "Правду": не началось ли?
Опасность, однако, подстерегала шефа фантастов всея страны отнюдь не из Главной газеты. Просто в декабрьском номере журнала "Новый мир", который в ту пору редактировал Александр Твардовский, появилась небольшая статья. Статья называлась "Об искренности в литературе", и автором ее был малоизвестный тогда критик Владимир Померанцев.
Разумеется, прочитав статью, Кургузов употребил всю свою власть и все свое влияние, чтобы наказать и автора, и журнал. Это ему вполне удалось. Пожалуй, никто из критиков, которые кучковались вокруг "Правды", "Известий", "Литгазеты", "Советской культуры" и других изданий, не оставил без внимания публикацию в "Новом мире". Людмила Скорино, например, писала в "Знамени": "Нет, товарищ Померанцев, у вас получилась искаженная картина литературы...", Николай Лесючевский в "Литгазете" грозно интересовался, каким образом "проникла подобная статья в печатный орган Союза советских писателей'', а Владимир Ермилов, назвавший свою статью в "Правде" "За литературу великой мечты!", на примере публикации В.Померанцева разглагольствовал "об ошибочных тенденциях в литературе и критике" ("Автор, очевидно, забыл, что произведения тов.Кургузова в научной фантастике были и остаются лучшими, вдохновляющим примером профессионализма и идейности..."). Главный редактор "Нового мира" был немедленно убран со своего поста с формулировкой "за серьезные уклонения от партийного курса", Померанцев же на протяжении пяти последующих лет не смог опубликовать ни строки в центральных изданиях.
Чем же так испугала статья "Об искренности в литературе"? Конечно же, не тоном и не увесистостью обвинений в адрес своих оппонентов - ничего подобного там не было. Напротив, В.Померанцев писал очень спокойно, рассматривал примеры из текущей фантастической прозы без гнева, а даже с каким-то виновагым недоумением. Точность анализа, впрочем, сопровождала убийственность выводов: "Конечно, скука от книги С.Кургузова "Транзит: Антарктида - Луна" объясняется и литературной беспомощностью. Но основное ее зло - в явной состроенности. На заводе ракетных кораблей, конечно, может идти борьба за наибольшую производительность труда, за ускорение сборки и так далее. Но борьба эта может стать фактом литературы лишь в случае, если в нее включаются мысли и чувства писателя. В романе нет, вероятно, греха ни против технологии промышленной сборки, ни против организации производства. В нем зато непростительный грех против искусства: он - роман деланный". Скорее всего, страх Кургузова вызвали нс столько критические замечания по поводу его собственного романа - хотя автор "Катапульты" уже и представить себе не мог, что его можно критиковать, - сколько подспудное стремление критика потеснить всю фантастику с господствующих позиций, усомниться в актуальности се центральной темы. "Жюль Верн оказался пророком, а Бальзак не пророчествовал, - писал в заключение Померанцев.
– Но Бальзак нам важнее Жюль Верна. Оправдавшейся догадке фантаста мы можем дивиться - и только..."
Несмотря на то, что опасная выходка Померанцева и "Нового мира" выглядела в ту пору единичной и оперативно была пресечена, Кургузов имел в дальнейшем известные основания для беспокойства. Прежней ясности отныне не существовало. Вынужденный по долгу службы поддерживать "линию" Хрущева, шеф Секции фантастов делал это без большого энтузиазма и без той истовости, с которой он служил Хозяину. Видимо, новых руководителей страны Кургузов считал классическими неудачниками, не сумевшими правильно воспользоваться двумя крупными козырями, которые были подарены им самой судьбой. Массовая реабилитация осужденных по "политическим" статьям могла бы сделать Хрущева национальным героем, однако она была проведена так по-российски бездарно, что вызвала, в конце концов, только раздражение по адресу секретаря-освободителя. Помимо этого, тут же начал крениться миф о нашем оборонно-космическом могуществе: после XX съезда КПСС (1956) зэки, вернувшиеся со "строек века" в Байконуре, Плесецке, Капустином Яре, Городомле и Томске-8, рассказывали - не взирая на все строжайшие запреты и подписки "о неразглашении" - о гнусной изнанке "лунных строек". Люди узнавали, что каждый будущий плацдарм для "шага в небо" обходился в три-четыре сотни тысяч жизней - обмороженных, больных, "доходяг", расстрелянных "по акту" (недаром Александр Солженицын чуть позже сделал своего героя-зэка Ивана Денисовича Шухова строителем именно на таком "объекте").
Как ни печально, Хрущеву не помогли даже очевидные успехи в осуществлении "Проекта-К", которые пришлись на середину 50-х - начало 60-х. Группой Королева, в конце концов, был спроектирован мощный ракетный двигатель, достаточный для вывода на орбиту небольшого груза; в октябре 1957 года был запущен искусственный спутник, двумя годами позже - капсулы с собаками Лайкой и Стрелкой. Успех советской космонавтики имел большой резонанс на Западе и подстегнул США к еще более ускоренным работам по проекту "Moon" (позднее он стал называться "Аполлон"). У нас же реальные победы, о которых с утомительным задором твердили газеты, вызвали, напротив, новый приступ недовольства. Сталинская мифология в очередной раз сработала против Хрущева. В российской глубинке, например, многие были твердо убеждены, что запуск спутника для СССР - явный шаг назад, свидетельство бездарности "кукурузника". В дневниковых материалах к известной статье Федора Абрамова "Вокруг до около", опубликованных уже после смерти писателя в середине 80-х, есть любопытная запись разговора со старым колхозником из Верколы, очень точно иллюстрирующего эту точку зрения. "При товарище Сталине, - говорил старик, - мы на Луну летали и держали там гарнизон. А лысый наш дурак теперь только рогатые шарики в небо запускает да дворняжек..."
Другая, полярная (но еще более скептическая), точка зрения распространилась в среде столичной интеллигенции и сводилась к тому, что, поскольку и при Сталине газеты врали о космосе, то теперь тем более врут, и что ни спутников, ни полета Гагарина в 1961 году на самом деле просто не было - мол, все это не более, чем пропаганда. Отголосок таких настроений можно найти в написанном в начале 60-х романе А.Солженицына "В круге первом", в разговоре Рубина с Нержиным. ("Какая-такая Луна?
– приметливо усмехнулся в бороду Рубин.
– Вечно ты выдумываешь, Глебушка. Как, скажи на милость, можно к Луне слетать, если нет в природе никакой Луны, да и не было никогда?" "А что же нам, Лева, в окошко светит?" - с любопытством спросил Нержин. "А тарелка жестяная с лампочкой нам светит, - тотчас же с готовностью отозвался Рубин, словно ждал этого вопроса.
– Подвешенная в небе по приказу товарища Абакумова лично. Чтобы сексоту с кумом по ночам встречаться веселее было...")
В нивой непривычной атмосфере видные "официальные" фантасты из кургузовской Секции чувствовали себя тоже не очень уютно. Зато, уже с середины 50-х, вне всяких согласовании с Кургузовым, появились вдруг иные фантасты, с Секцией совершенно не связанные и не изъявляющие особого желания в нее поскорее вступить. Для подопечных Кургузова самой распространенной формой давно стал многотомный роман-эпопея (в 2-х, 3-х, а еще лучше - в 5 томах). Новички вступали в фантастику с иными формами коротким романом, повестью, рассказом или даже небольшой двухактной пьесой.