История ворона

Cat Winters

The Raven’s Tale

Copyright © 2019 by Catherine Karp

Перевод с английского Александры Самариной

– Доброе утро, дамы и господа! – говорю я в своем воображении с кафедры у розоватого алтаря нашей церкви. – Меня зовут Эдгар Аллан По, и сегодня, по не вполне понятным и мне самому причинам, все мысли мои – о семидесяти двух телах, погребенных под нами.

Не забывайте, мои дорогие друзья, – продолжаю я в той же зловещей манере, – что прямо у вас под ногами покоится жутковатое собрание костей, зубов и праха, как бы вы ни пытались позабыть о столь ужасных обстоятельствах. Даже в это солнечное февральское утро, когда ваши сердца охвачены евангельской радостью, жертвы страшного пожара в Ричмондском театре – точнее, останки этих несчастных – пребывают рядом с вами, истлевая в общей могиле.

А потом я приподнимаю шелковую шляпу, улыбаюсь самой что ни на есть скромной улыбкой и говорю:

– С воскресным днем, дорогие друзья!

Глубоко под половицами, поскрипывающими под моими ногами, в утробе Монументальной Церкви, стоит кирпичный склеп, в котором захоронены останки всех семидесяти двух жертв жуткого пожара в Ричмондском театре 1811 года. Я опускаюсь на колени рядом со своей приемной матерью, у скамьи семейства Алланов, и бесшумно шевелю губами, сложив ладони под подбородком. Я читаю молитву, но мысли мои юркают в трещины в полу и просачиваются в эту подземную могилу, в которой до сих пор стоит едва уловимый запах пепла.

Злосчастный Ричмондский театр стоял на этом самом месте. Жертвы пожара дышали тем же воздухом, какой теперь вдыхаю я. Я и сам бы мог погибнуть вместе с ними, если бы моя мать, актриса, не умерла от болезни за восемнадцать дней до трагедии и если бы двое незнакомцев – супругов Алланов – не увезли меня, ребенка, которому тогда не было и трех лет, из города в свой дом на Рождество.

Затылок покалывает от внезапного ужаса. Я не открываю глаз, но чувствую, что за мной кто-то наблюдает, скрываясь в тенях у желтовато-розовых церковных стен. Да, за мной наблюдает она – девушка с волосами цвета воронова крыла, в платье, сотканном из нитей цвета пепла и сажи; на вид она моя ровесница – ей лет семнадцать, не больше. Она, вместе с десятками других юных девушек, оказалась в западне, когда пожар охватил узкие театральные коридоры, и ее, как и десятки других, топтали ногами мужчины, спешно покидающие свои ложи. Ноздри пощипывает от нестерпимого запаха дыма и жжёных девичьих волос.

Вот! Вот опять! Подпаленные волосы… и дым! Боже правый! Черный, обжигающий дым, который забивается в горло, сдавливает грудь, душит…

– Эдгар! – громким шепотом зовет меня моя приемная матушка.

Открываю глаза и понимаю, что матушка и вся паства уже расселись по местам, а сам я дышу громко и судорожно. Все мышцы в моем теле напряжены.

Матушка легонько похлопывает по жесткой скамейке и шепчет:

– Молитва окончена. Поднимись с пола, прошу тебя.

Поспешно встаю с колен. Подошвы моих башмаков издают неприятный, резкий скрип, и судья Брокенбро, сидящий напротив, поворачивается ко мне и недовольно хмурится, будто злобная старая форель. Вновь опускаюсь на скамью, а Его

Преосвященство епископ Мур начинает свою проповедь с высокой кафедры, своей формой напоминающей бокал, – форма эта, должен заметить, отчасти является причиной невоздержанности в вине, приступ которой случается каждый раз у его паствы после воскресной службы.

– Отриньте пышность и суету этого мира, объятого злом! – возгласил епископ, и его белоснежные волосы подскочили на плечах. – Не слушайте муз, что таятся во мраке или чудятся в пламени камина и внушают вам мирское вдохновение, околдовывают ум похотью и праздными стремлениями, уводящими вас с пути милосердия, благочестия и смирения!

Матушка шумно сглатывает, а мой бывший одноклассник, Нэт Говард, мой соперник в мире поэзии, сидящий по другую сторону от прохода между рядами скамеек, поворачивается ко мне и выразительно поднимает брови, словно спрашивая: «Ну вот опять он за свое. Сколько можно?»

Кладу руки на колени, крепко сцепляю ладони и стискиваю зубы, готовясь к очередной тираде о вреде искусства.

– На заре нашего детства, – продолжает епископ чуть тише; на его широком лбу поблескивают бисерины пота, – посреди шумных игр и сказок сладостные голоса муз обольщали каждого из нас, соблазняли пуститься в неописуемые полеты фантазии. Мы были совсем еще дети и по наивности не понимали, что на этот обман не стоит обращать внимания. Однако самые сильные духом быстро поняли, что для того, чтобы и дальше идти путем праведности, нужно отказаться от глупых соблазнов и воображаемых миров, пока наши страсти не вырвались на свободу и не одичали, пока мир не заметил нашей странности. Не слушайте муз!

Я морщусь, и матушка тоже.

– Чтобы спастись от греха, – продолжает епископ, – нужно отказаться от театра и других вульгарных развлечений – игры в карты, вальсов, непристойной музыки, литературы, преисполненной похоти и написанной обреченными на адские муки гедонистами вроде Лорда Байрона в последние его годы…

Боже правый, ну это уж слишком! И дело не только в том, что я считаю попрание памяти Байрона отвратительнейшим кощунством, но еще и в том, что не далее как вчера отец кричал на меня, призывая задушить в себе музу поэзии. Он колотил меня с такой силой, будто надеялся выбить из меня страсть к стихосложению до моего отбытия в университет, запланированного на грядущую неделю, а еще осыпал меня оскорблениями.

– Образ жизни художника неизменно влечет за собой беспорядочные половые связи, пьянство и иные развратные деяния, – продолжал епископ. – Четырнадцать лет назад, в конце декабря, Господь засвидетельствовал разврат в наших рядах. Он увидел страсть к азартным играм, проституцию, театральные представления, богохульство, царящее среди актеров, которым в этом городе оказали радушный прием. На этом самом месте, перед полным залом взрослых и детей из всех слоев ричмондского общества – богатых и бедных, темнокожих и белых, христиан и евреев, – театральная труппа «Плэйсид-энд-Грин» показала пантомиму под названием… – прежде чем произнести название того рокового спектакля, который показывали актеры, когда пламя охватило театр, епископ вытер лоб носовым платком и поморщился, – «Кровавая монахиня».

Матушка стыдливо качает головой, сожалея о столь неудачном заголовке, словно она и есть тот драматург, что его придумал. Громадная фигура судьи Брокенбро содрогается прямо передо мной. Епископ Мур бросает хмурый взгляд в мою сторону, но я изо всех сил борюсь с желанием испуганно съежиться, ведь я сын двух актеров труппы «Плэйсид-энд-Грин», пусть и уже взрослый и давно осиротевший, и все в церкви об этом прекрасно знают.

– Господь покарал наш город за порочность огнем и страданиями, – говорит епископ, и в глазах у него поблескивают слезы. – Он призвал нас возродиться из пепла и возвести этот дом молитвы на месте былого ада, чтобы мы не забыли своих грехов, из-за которых и произошла та страшная трагедия. И если мы еще раз отклонимся от пути святости, Господь вновь нас накажет. Господь. Вновь. Нас. Накажет. – Епископ поднимается, вытягивается в полный рост и хватается за подлокотники, будто за штурвал шхуны, плывущей через Атлантику. Кстати, вид у него и впрямь такой, словно его одолел приступ морской болезни: губы заметно побледнели и сморщились, но он собирается с силами и громогласно повторяет: – Не слушайте муз!