История всемирной литературы Т.1
Шрифт:
Сосуд в виде фантастического зверя
Бронза. Период Чжаньго (V—III вв. до н. э.).
Пекин. Музей Гугун
«Первый император», назвав себя так, считал, что он открывает собою длинную гряду преемников. Оказалось, однако, что на цифре «2» все и закончилось: после «Первого циньского императора» был только «Второй» — Эрши-хуанди. Циньский императорский дом продержался у власти всего 15 лет; в 206 г. до н. э. все для него кончилось.
Здесь мы не можем сколько-нибудь подробно освещать историю произошедшего в том году переворота. После смерти Цинь Ши-хуанди в 209 г. до н. э. сразу же началась война, и притом не столько с домом Цинь, сколько между новыми претендентами на общеимператорскую власть. В последней фазе этой борьбы наиболее сильными из этих претендентов были Сян Юй, происходивший из рода правителей царства Чу, и Лю Бан —
Все же и после воцарения Лю Бана, называемого в китайской историографии, как и все прочие императоры, своим посмертным династийным именем Гао-цзу (букв. «Высокий родоначальник»), новая империя прошла через полосу и внешних войн — с гуннами, — и внутренних смут: в 154 г. до н. э. вспыхнуло восстание, охватившее обширный район — земли «семи царств», как говорит старая историография. Новый режим укрепился лишь при У-ди, вступившем на престол в 140 г. до н. э. Именно с этого времени началась действительно эра Империи. Видимо, в какой-то степени так думали и тогда: свое восшествие на престол У-ди назвал Цзянь юань (Установлением эры); 140-й год до н. э. стал, таким образом, первым годом новой эры, и с этого момента началось исчисление времени по названию годов правления императора.
Эпоха Ханьской империи, занявшая четыре столетия — два последних века до н. э. и два первых века нашей эры, — представляет собой последнюю фазу китайской Древности. Ханьская империя оставалась рабовладельческой, но в ней все интенсивнее развивались отношения феодальные, начавшие складываться еще в эпоху «сражающихся царств» (чжаньго), как именовала китайская историография последний этап периода отдельных царств в Китае (403—221 гг.). На балансе этих двух сил и необходимости их регулировать создалась особая система центральной власти, и лишь тогда, когда баланс этот нарушился, когда обнаружилось, что только феодальные отношения могут обеспечить необходимое развитие производительных сил, Империя рухнула. Это произошло в 220 г. н. э. после ряда народных восстаний, самым крупным из которых, решившим судьбу Империи, было «Восстание желтых повязок» (184 г. н. э.), как его назвали по желтым повязкам участников — знаку принадлежности к восстанию.
Последняя фаза существования древнего общества в Китае, время Ханьской империи, по содержанию своей культурной и умственной жизни напоминает Александрийскую эпоху в истории греческого народа. Кстати говоря, и там она началась в III в. до н. э. и также после образования империи Александра Македонского, широко раздвинувшей границы эллинской культуры и вместе с тем обогатившей эту культуру элементами культуры Востока — Ирана, Индии, Средней Азии.
Именно со времени Ханьской империи началось проникновение китайской культуры в соседние страны — на Корейский полуостров, в Индокитай и даже на Японские острова. И если греческий язык в странах эллинистического мира стал языком образованности и просвещения, а греческая литература — основным материалом этой образованности, то такую же роль в окружающих Китай странах стали играть китайский язык и китайская литература. Наблюдалось при этом и другое: проникновение в Китай, в китайскую культуру элементов культуры других народов, главным образом народов Средней Азии, где, помимо автохтонной древней культуры, скрещивались влияния культур Ирана, Индии и эллинистического мира. Достаточно сказать, что во время Ханьской империи из Средней Азии в Китай стал проникать буддизм, сложившийся в Индии. А буддизм тогда был не только религиозным учением, но и целым комплексом культуры.
Что же дала эпоха Ханьской империи китайской литературе? Обратимся сначала ко времени У-ди, этого «китайского Августа», если сопоставима роль этих двух исторических деятелей Китая и Рима в утверждении новых порядков.
В 136 г. до н. э., т. е. через 4 года после воцарения У-ди, последовал указ об учреждении «Университета» (Тайсюэ), первой высшей школы в Китае, и пяти кафедр, возглавляемых «докторами» (боши). Каждый из них был специалистом по одной из «пяти классических книг» (у цзин), а «классическими книгами» (цзин) оказались «Шуцзин», «Шицзин», «Ицзин», «Лицзи», «Чуньцю», т. е. памятники, прославленные, а частично и созданные конфуцианцами минувших времен. Утверждение этих кафедр означало не что иное, как официальное признание конфуцианства, даже более того — возведение конфуцианства в ранг официальной идеологии власти.
Как и почему это произошло? Эти вопросы требуют ответа, тем более что они имеют самое непосредственное отношение к литературе.
Еще при одном из предшественников У-ди — императоре Вэнь-ди (179—156) его приближенный Цзя И представил своему повелителю (т. е. по тем временам, так сказать, опубликовал) трактат «Об ошибке Цинь». Цзя И (201—169) — личность весьма примечательная. Едва достигнув 20 лет, он сумел попасть ко двору императора и быстро стал его любимцем, так что чуть ли не через год был назначен на один из высоких постов в правительственном аппарате. Он принял самое горячее участие в производимой тогда работе по пересмотру установлений, введенных еще Цинь Ши-хуанди династии Цинь, — пересмотру, приведшему, в сущности, к новой правительственной структуре. О Цзя И как о государственном деятеле хорошее представление дает сборник его мыслей по вопросам политики, государства и т. д., названный им «Синь шу» («Книгой о новом»). Однако его столь быстрое возвышение вызвало зависть и недоброжелательство в окружении императора. Его врагам удалось добиться удаления Цзя И от двора; он был сослан в далекий от столицы город Чанша, правда, на внешне почетный пост «наставника» местного вана. Об этом эпизоде упомянуть необходимо потому, что он имеет прямое отношение к литературе: отправляясь в ссылку, Цзя И проехал через то место, где покончил с собой Цюй Юань, также ставший жертвой клеветы. И тут он написал поэму «Оплакиваю Цюй Юаня». Эта поэма была чуть ли не первым произведением художественной литературы Ханьской эпохи. В первой строфе поэмы Цзя И обращается к Цюй Юаню, увидевшему, что «в мире нет правды», и павшему жертвой этой неправды. Во второй он утверждает, что и в его время «феникс — чудесная птица, вестник блага — где-то прячется, а коршуны и совы летают повсюду». Следующая строфа звучит очень язвительно и горько: в настоящее время, говорит Цзя И, в колесницу впрягли истощенного вола, а в пристяжные ему дали хромого осла, рысак же, «свесив уши», ходит под ярмом и возит соль. Затем Цзя И приводит строку из заключительной строфы поэмы Цюй Юаня — «не понят я в отечестве моем» — и спрашивает ее автора: а кто в этом виноват? Ведь феникс, когда он появляется, летает высоко, как ему это и свойственно, не входит в соприкосновение с «грязным светом» и поэтому не терпит никаких невзгод. Дракон скрывается в самой глубине, «нагромоздив на себя девять пучин», он держится вдали даже от морских змей и выдр; неужели же он будет вместе с рачками и земляными червями? А что получается, когда человек, возвышающийся над всеми, сливается с этим светом? Даже единорог, если его связать, ничем не будет отличаться от пса или барана. Так что ты, Цюй Юань, виноват во всем сам. Все время помышлял о своей Чуской земле, а нужно было странствовать по «Девяти областям» (т. е. по всей стране) и этим служить своему государю.
В пересказе трудно передать эмоциональный накал этой поэмы и сопряженную с ним энергичность и образность средств выражения. Поэма — превосходный образец нового поэтического жанра, обозначаемого словом фу. Но о нем — позднее, сейчас же вернемся к трактату «Об ошибке Цинь».
Как было упомянуто выше, трактат этот был подан как доклад императору и послужил причиной быстрой карьеры автора; Цзя И, видимо, сказал в нем то, что как раз было нужно власти.
Как явствует из заглавия, автор поставил перед собою цель показать, что послужило причиной падения Циньского дома. В соответствии с этой целью автор сначала излагает историю взлета Циньского царства, который, по его мнению, начался с 361 г. до н. э. — с момента вступления на престол Сяо-гуна, и связывает этот взлет с деятельностью Шан Яна, упомянутого выше министра этого царства, введшего в нем новую систему землевладения и землепользования. Так автор доходит до Цинь Ши-хуанди, описывает его внутреннюю и внешнюю политику, причем особое значение придает его деятельности по обеспечению границ страны: он сумел отогнать гуннов, постоянно совершавших опустошительные набеги на северные рубежи страны, и закрыл затем границу, возведя на ней огромную защитную стену. Цзя И замечает, что после этого «варвары уже не осмеливались спускаться на юг и пасти там своих коней», а «воины повергнутых царств не осмеливались натягивать свои луки и помышлять о мщении». Но вместе с тем Ши-хуанди, по мнению Цзя И, «отверг путь древних царей, сжег слова ученых, оглупил народ, разрушил знаменитые города, перебил выдающихся людей, захватил все оружие в Поднебесной и, собрав его у себя, в Сяньяне, переплавил секиры и копья и отлил из них двенадцать человеческих фигур, чем и сделал народ беззащитным». Все эти ошибки Цзя И обобщил в одной формуле: Цинь Ши-хуанди «не следовал принципам человеческого и должного, не понял различия между захватом и сохранением». Цзя И тут же указал, чем должно удерживаться захваченное: политикой, основанной на принципах морали. Успех доклада Цзя И свидетельствует, что правительство с ним согласилось.
Как это оценить? Опять невольно возникает сопоставление с Римом: и там после всех ужасов и кровопролитий пришли к необходимости сформулировать официальную идеологию власти, построенную на определенных моральных принципах; как известно, такой идеологией стал стоицизм. Отчего это произошло? Было ли это лицемерием власти, стремящейся прикрыть моральным покровом свой произвол, или, может быть, пришедшим со временем пониманием необходимости для нормального существования общества и государства определенных этических норм? В какой-то мере и то и другое, но дело не только в этом. Конфуцианство, учение достаточно противоречивое, было признано официальной идеологией также и потому, что в нем содержались концепции, необходимые и выгодные власть имущим. Конфуций, как и Мэн-цзы, был сторонником монархической формы правления. И он, и Мэн-цзы выступали за резкую социальную градацию общества на правящих и управляемых: «Правитель должен быть правителем, сановник — сановником, отец — отцом, сын — сыном» («Луньюй», XV, 12); «Занятые интеллектуальным трудом управляют людьми. Управляемые кормят людей, а управляющих кормят люди» («Мэн-цзы», V, 1). Концепция цзюньцзы (совершенного человека), с помощью которой провозглашались культ знаний и право тогдашней бюрократии на участие в управлении, не распространялась на простой люд, разуму которого Конфуций не доверял. И несомненно, что эта сторона конфуцианского учения также способствовала его канонизации. Так или иначе канонизация произошла. В сознании правящих кругов тенденция к признанию конфуцианских идей вызревает уже при Вэнь-ди, в 70-х годах II в. до н. э., а указ 136 г. придал этим идеям официальную санкцию.
Превращение конфуцианства в официальную доктрину правительственной власти, в основу подготовки правительственной бюрократии быстро превратило его из живого, развивающегося учения в мертвую догму, а преподавание наук на основе этой догмы выродилось в схоластику.
Вместе с тем возрождение конфуцианства повлекло за собой далеко идущие последствия для литературы. Первое из них — возникновение филологии, второе — появление нового литературного жанра. Остановимся сначала на первом.
Как было сказано выше, начало Империи ознаменовалось массовым изъятием у населения — с последующим их сожжением — книг, особенно конфуцианских. Изменение внутренней политики повлекло за собой розыски уцелевших рукописей, их собирание повело к работе по восстановлению текстов тех сочинений, которые сохранились только во фрагментах. Создавались книгохранилища; крупнейшее, естественно, образовалось при дворе У-ди. Примеру императора следовали и местные ваны — члены бывших царствующих домов, превратившиеся в высшую титулованную аристократию. Так, например, большие библиотеки собрали у себя Лю Ань — хуайнаньский ван, Дэ — хэцзяньский ван и др. (снова невольно вспоминаются библиотеки александрийская, пергамская в другой части Древнего мира). Так широко стала развиваться ханьская филология — далекий аналог филологии александрийской эпохи, и обе они сделали великое дело: сберегли для последующих времен памятники минувшей эпохи и окружили их ореолом «классики». Если для китайского общества ранее существовали просто ши — стихи, теперь это уже была «Книга Песен» — «Шицзин». Более того, был составлен и канон этой классики — «Пятикнижие»: «Шицзин» («Книга Песен»), «Шуцзин» («Книга Истории»), «Ицзин» («Книга Перемен»), «Лицзи» («Книга Обрядов»), «Чунь-цю» («Весны и осени» — летопись царства Лу). Вошла бы в канон и «Юэцзин» («Книга Музыки»), высоко ценимая Конфуцием и его последователями, если бы она сохранилась.