История всемирной литературы Т.6

Бердников Георгий Петрович

Счеты с буржуазной революцией, давно совершившейся, однако продолжающей отзываться своими последствиями, — в этом суть причудливого романа. Намерение Мэтьюрина, несомненно, заключалось в том, чтобы разнородные «концы и начала» связать в узел, представить разнородность в единстве, ужасном единстве. Сердцевина многосложного единства заключена в семейной предыстории героя — Джона Мельмота, той самой, начавшейся в годы гражданской войны XVII столетия, когда его предки получили землю, конфискованную у роялистов. Именно тогда затянулся узел противоречий, из которого потомки Мельмотов не могут выпутаться. Вот почему так важен эпизод в духе свифтианской сатиры: дом умалишенных, среди которых есть и роялисты и пуритане. Кто знает, сколько времени прошло и когда точно это происходит, но они произносят все те же речи, воссылают все те же проклятия, поют все те же религиозные гимны и те же политические песни; звучат обрывки все той же полемики, которая раздавалась когда-то в стенах парламента, звучат имена тех, кто охранял парламент и кто разгонял

парламент, кто защищал короля и кто его казнил. Сатирически, как угарный маскарад, изображается реставрационный период, торжество тех, кто либо сумел свое получить обратно, либо впервые насладился радостями жизни. «Благодари вероломных шотландцев...» — такие слышались вопли, напоминающие о политических маневрах тех времен, отдаленным, но прямым последствием которых являются проблемы современности. Роман Мэтьюрина, как и появившийся в то же время «Франкенштейн» (1818) Мэри Шелли (Годвин), демонстрирует всю разницу воззрений «века нынешнего и века минувшего» на человеческую природу. Если романтический герой, с просветительской точки зрения, безумец, то человек просветителей для романтиков — урод, ходячая неполноценность. «Человек не машина», — провозглашал Годвин, и его дочь Мэри, отпрыск по крови и духу, опубликовала антитехническую утопию, роман о «современном Прометее», который, открыв секрет живой материи, сумел изготовить искусственного человека и навлек на себя и окружающих величайшее несчастье. Вина дерзновенного исследователя — в покушении с негодными средствами на тайну из тайн, в непонимании глубины и необъятности проблемы, которую, как ему казалось, он мог решить. Конечно, степень романтической таинственности относительна, просветительские представления о нормально-всеобщих «правах человека», вытекающих из его объяснимо-постижимой природы, и ведущая романтическая идея об «оригинальности», которая ни в какие нормы не укладывается, соотносятся между собой диалектически: отрицая и продолжая, развивая друг друга. Романтическая пытливость, выступающая подчас в парадоксальной форме отрицания познаваемости извечных человеческих «тайн-проблем», была новым, хотя далеко не всегда поступательным, этапом в постижении человека и его мира.

Значительную роль в расширении литературных горизонтов сыграл один из популярнейших у англичан жанров — эссе. Англичане обладали богатейшей эссеистской традицией более чем двухсотлетней давности, давшей по меньшей мере пятнадцать жанровых разновидностей. Как указывают исследователи, эссе — это и трактат, и статья, и очерк в зависимости от стиля и темы. Романтическое эссе отличается особого рода тематической неопределенностью — оказывается буквально опытом, попыткой, с помощью которой выявляется некая проблема, не попадавшая прежде ни в какие философские или эстетические системы. Эссе, как и все в романтическую эпоху, субъективизируется, иногда даже как бы становясь беспредметным: само создает предмет, которому еще не было наименования.

Бытовые, нравственно-психологические и литературные очерки Чарльза Лэма (1775—1834), печатавшиеся первоначально в журнале (1823), а затем составившие книгу «Эссе Элии» (1835), представляют собой беседу с читателем на любые темы или, вернее, по любым поводам, потому что свиные окорока, супружеские пары или явления литературы — это прежде всего повод поразмыслить вслух, продемонстрировать работу ума, тонкость и точность в передаче мнения, мысли или душевного состояния. Очерки Лэма — очевидный прорыв в быт, к проблемам, которых прежде литература не касалась, точнее не улавливала подобных проблем поведения, психологии, социальных контрастов. «Эссе Элии» прямо прокладывает дорогу «Очеркам Боза», т. е. Диккенсу.

Эссеистом-публицистом, в свою очередь оказавшим заметное воздействие на современное и на последующее развитие литературы, был Уильям Хэзлитт (1778—1830). Один из немногих, кто сохранил верность либеральным идеалам своей молодости, он критиковал современников за отступничество по отношению к делу освобождения и справедливости («Дух века», 1825). Важную роль сыграла также его книга «Персонажи шекспировских пьес» (1817): здесь разработана мысль о «характере» как труднообъяснимой индивидуальности. Ставшая хорошо известной и в России, эта книга нашла отклик у наших крупнейших писателей начиная с Пушкина, которые размышляли о проблеме «характера», как бы соглашаясь или споря с Хэзлиттом.

Идея своеобразия, игравшая у романтиков исключительную роль, была претворена и Уолтером Сэвиджем Лэндором (1775—1864) в серии «Воображаемых разговоров» (1824—1853). В биографическом отношении, по общественному положению и яркости, Лэндор и сам был истинной индивидуальностью, напоминая Байрона, с которым был дружен, как был он дружен на протяжении своей долгой жизни со многими выдающимися личностями. Подобно Байрону, Лэндор имел силы и средства для воплощения романтики в жизнь. С молодых лет он, сын преуспевшего врача, заслужил прозвище «якобинца» и действительно сочувствовал Французской революции, причем позднее не отрекся от идеалов молодости. Но в конечном счете его позиция выразилась в одиноком, аристократическом анархизме, эффектном, шумном, по существу «безвредном», что и подметил наблюдавший его в поздние годы Диккенс.

Также подобно Байрону, Лэндор занимал в литературе особое положение романтика-классициста, стремившегося сочетать строгий, просвещенный рассудок с романтическим порывом. В своих «Воображаемых разговорах»,

в которые вложена немалая ученость и проявляется выдающийся литературный талант, Лэндор сводит вместе Боккаччо и Петрарку, Питта и Каннинга, Петра I и царевича Алексея, Екатерину II и княгиню Дашкову. Все разговоры одновременно вымышленны и возможны. Автор отталкивается от известных обстоятельств и додумывает, развивает их до крайнего обострения ради того, чтобы выявить «характеры».

Так в русле эссеизма формировалась психологическая проза, крупнейшим представителем которой стал Томас де Квинси (1785—1859). Это был высокоодаренный, разносторонне образованный человек, рано покинувший родительский дом, оказавшийся, подобно своему старшему другу Кольриджу, жертвой опиомании и сделавший этот тяжелый недуг материалом творчества — в «Исповеди любителя опиума» (1823).

Пришедший все оттуда же, с таинственного и притягательного для романтиков Востока, опиум был окружен ореолом как чудодейственное зелье. В медицине он использовался в качестве единственного тогда эффективного болеутоляющего средства, а в литературе служил способом мотивации всевозможных «чудес». Де Квинси эту легендарность одновременно разрушил и упрочил, потому что, пожалуй, со времен «Робинзона Крузо» не было в английской литературе произведения с оттенком необычайности, которому бы столь послушно доверялись читатели. Конечно, как и Дефо, Де Квинси иногда вводил читателей в заблуждение сознательно, по всем правилам «правдоподобной выдумки», иногда сам искренне заблуждался, с точки зрения медицины, а возможно, и вместе с медициной своего времени. Он принимал подчас причины за следствия и видел обострение чувств (под воздействием «райского млека») там, где на самом деле происходило их притупление. Ныне все это поставлено медиками на свои места, и ореол вокруг «млека рая» упразднен, но «Исповедь любителя опиума» сохранила свое литературное значение.

«Опиум дает и отнимает», — говорится в «Исповеди», и хотя автор чаще всего ошибался относительно того, что именно опиум «дает» и чего он лишает, но диалектика душевных состояний, причем вовсе не обязательно под опиумными «чарами», передана Де Квинси с новаторской проникновенностью. «Дитя, видевшее ад» — так характеризовал Де Квинси Карлейль, познакомившийся с ним в его преклонных годах и поразившийся его физической миниатюрности, хрупкости в сочетании с размахом ума, силой духа.

Начало литературной карьеры Томаса Карлейля (1795—1881) положили перевод «Вильгельма Мейстера» (1824), удостоившийся авторизации, и жизнеописание Шиллера (1825), также получившее одобрение Гёте. В конце 20-х годов Карлейль публикует очерки «Знамения времени» (1829), а в начале 30-х годов принимается за философский роман «Сартор Ресартус, или Перекроенный портной» (1837). Значительная известность и авторитет пришли к Карлейлю с публикацией его «Истории Французской революции» (1837), книг «Герои и почитание героического» (1841), «Прошлое и настоящее» (1843).

Многое у Карлейля относится уже к другой эпохе, но всегда он воспринимался как романтик, для которого характерны неприятие рационализма и критика буржуазности. «Томасу Карлейлю принадлежит та заслуга, что он выступил в литературе против буржуазии в то время, когда ее представления, вкусы и идеи полностью подчинили себе всю официальную английскую литературу; причем выступления его носили иногда даже революционный характер. Это относится к его истории Французской революции, к его апологии Кромвеля, к брошюре о чартизме, к «Прошлому и настоящему». Но во всех этих произведениях критика современности тесно связана с на редкость антиисторическим апофеозом средневековья, встречающимся, впрочем, часто и у английских революционеров, например у Коббета, и у некоторой части чартистов» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 7. С. 268). Карлейль показал бесчеловечную, отчуждающую тенденцию буржуазного преуспеяния. Он первый столь подробно и выразительно описал диалектику приобретений и утрат в ходе исторического прогресса. Некоторые строки из «Прошлого и настоящего» Маркс и Энгельс использовали как яркую характеристику собственнического — обедняющего — богатства. Положение Карлейля о том, что в мире чистогана продается все, вошло в «Манифест Коммунистической партии». Карлейль оказал воздействие на Джона Стюарта Милля и на Герцена, на Диккенса и на Толстого, на Лонгфелло и на Уитмена, который дал объективную оценку Карлейля, пророчески указав, однако, что людям будущего уже трудно будет понять значение этого человека для современников. Действительно, из тридцати томов, оставленных Карлейлем, мало что существует сегодня в реальном обращении. Остались антологические отрывки и антибуржуазный пафос мысли, заставившей многих задуматься над ценой преуспеяния.

В то же время, когда от реакционности историко-философской Карлейль переходил к реакционности чисто политической, «в обыденном значении слова», как назвал это Ленин, характеризуя «экономический романтизм», Маркс и Энгельс выступали с его резкой критикой. «Карлейль жалуется на суетность и пустоту века, на внутреннюю гнилостность всех социальных установлений. Жалоба эта справедлива, но одними жалобами ничего не сделаешь; чтобы избавиться от зла, надо отыскать его причину» — эти слова Энгельса из статьи о Карлейле (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 1. С. 590) были знамением наступающего нового времени и вместе с ним нового — историко-диалектического — понимания судеб человечества, понимания, в развитие которого английские романтики внесли, однако, существенный вклад в меру своих сил.