История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Казанова Джакомо

Я решил, что она бредит.

— Что ты говоришь, мой ангел? Я тебя не понимаю. Чем я должен любоваться?

— Разве ты не видишь эту красивую змею с пламенной кожей, которая, подняв голову, кажется, любуется нами?

Я смотрю туда, куда она устремила взгляд, и вижу змею с переливающейся расцветкой, с метр длиной, которая действительно смотрит на нас. Этот вид меня не забавляет, но я не хочу показаться менее неустрашимым, чем она.

— Возможно ли, мой обожаемый друг, — сказал я, — что его появление тебя не пугает?

— Его появление меня радует, я тебе говорю. Я уверена, что этот кумир только кажется змеей.

— А если он подползет и будет шипеть около тебя?

— Прижму тебя еще крепче к моей груди, и не поверю, что он сделает мне плохо.

— Лукреция, в твоих объятиях невозможно никакое зло.

— Постой! Он уходит. Быстро, быстро. Он хочет нам сказать, удаляясь, что приближаются непосвященные, и мы должны

пойти поискать другой газон, чтобы возобновить там наши удовольствия. Поднимемся. Оправься.

Едва поднявшись, мы медленно идем и видим выходящих из смежной аллеи донну Сесилию и адвоката. Не избегая их и не спеша, как будто было очень естественно встретиться, я спрашиваю донну Сесилию, боится ли ее дочь змей.

— Несмотря на весь свой ум, она боится грома, вплоть до того, что способна убежать, и она спасается, испуская крики, когда видит змею. Здесь они есть, но не ядовитые.

Мои волосы поднялись, потому что ее слова уверили меня, что я видел чудо любовной природы. Подошли дети, и мы без церемоний снова разделились.

— Но скажи мне, — говорю я ей удивленно, — что бы ты делала, если бы твой муж с твоей матерью захватили нас во время дебатов?

— Ничего. Разве ты не знаешь, что в эти божественные моменты не существует никого, кроме влюбленных? Можешь ли ты представить себе, что ты не владеешь мной целиком?

Эта молодая женщина не сочиняла оду, когда говорила мне такое.

— Как ты думаешь, спросил я у нее, — нас никто не подозревает?

— Мой муж либо не считает нас влюбленными, либо не делает проблемы из-за некоторых шалостей, которые обычно позволяют себе молодые люди. Моя мать умна и догадывается, может быть, обо всем; но она знает, что это не ее дело. Анжелика, моя дорогая сестра, знает все, потому что не сможет никогда забыть разваленную кровать; но она благоразумна, и, кроме того, она мне сочувствует. Она не понимает природы моего огня. Без тебя, мой дорогой друг, я, может быть, до смерти бы не узнала любви, потому что для моего мужа я всего лишь одно из удобств, которые он должен иметь.

— Твой муж пользуется божественной привилегией, к которой я не могу не ревновать. Он сжимает руками все твои прелести, когда хочет. Ничто не мешает его чувствам, его глазам, его душе ими наслаждаться.

— Где ты, моя дорогая змея? Охраняй меня, и я буду сейчас ублажать моего любовника.

Мы провели так все утро, говоря о нашей любви, и доказывая это там, где полагали себя защищенными от каких-либо неожиданностей.

Во время заказанного мной тонкого и изысканного обеда мое основное внимание было обращено на донну Сесилию. Поскольку мой табак из Испании был превосходен, моя красивая табакерка часто обходила стол.

Когда она была в руках донны Лукреции, сидевшей слева от меня, ее муж сказал ей, что она может отдать мне за нее свое кольцо.

— Договорились, — сказал я, полагая, что кольцо стоит меньше, чем табакерка, хотя для меня оно стоило, на самом деле, больше. Донна Лукреция не захотела прислушиваться к доводам разума. Она положила табакерку в карман, и отдала мне кольцо, которое я положил в свой, потому что оно было мне слишком узко. Но тут вдруг все призывают нас к молчанию. Жених Анжелики достает из кармана сонет, плод его гения, который он сочинил в мою честь и славу, и хочет его прочесть. Все аплодируют, я должен поблагодарить его, принять сонет, и предложить ему уместный и своевременный ответ. Предполагается, что я должен попросить времени, чтобы написать ответ, и что мне надо провести с проклятым Аполлоном три часа, которые, на самом деле, были предназначены для любви. После кофе и рассчитавшись с хозяином, все отправились расслабиться на виллу, если не ошибаюсь, Альдобрандини.

— Скажи-ка мне, обратился я к моей Лукреции, — объясни со всей метафизикой твоей любви, почему мне кажется, что мы с тобой сейчас пойдем и как будто впервые погрузимся в прелести любви. Пойдем поскорее в убежище, где найдем алтарь Венеры, и будем приносить ей жертвы до самой смерти, даже если не увидим змей; и если придет папа со всем своим Священным Синклитом, не двинемся с места. Его Святейшество даст нам свое благословение.

Мы нашли, после нескольких обходов, крытую аллею, довольно длинную, в середине которой имелось помещение, заполненное различными садовыми сиденьями. Одно из них было удивительное. Оно было в форме кровати, но на месте обычного изголовья у него имелось другое, изогнутое углом и продолговатое, но на три четверти ниже, параллельно основному ложу. Мы разглядывали его, смеясь. Это была красноречивая кровать. Сначала мы расположились на ней, проверяя ее возможности. С этой кровати мы наслаждались зрелищем обширной и изолированной площадки, по которой даже кролик не смог бы подкрасться к нам незаметно. Сзади кровати аллея была недоступна, и мы могли видеть оба ее конца направо и налево на равное расстояние. Никто, войдя в аллею, не смог бы добраться до нас, если не бежать, менее

чем за четверть часа. Здесь [78] , в саду Дукс, я увидел место в таком же стиле, но немецкий садовник не думал о постели. В этом счастливом месте нам не было нужды объяснять свои мысли. Стоя друг против друга, серьезные, не отводя глаз от глаз, мы расшнуровывались, мы расстегивались, наши сердца трепетали, и наши быстрые руки спешили успокоить свое нетерпение. Ни один не медлил, наши объятия раскрылись, чтобы крепче сжать то, чем руки стремились овладеть. Наша первая схватка заставила смеяться прекрасную Лукрецию, которая заверила, что гений, имеющий право сверкать повсюду, никуда не исчез. Мы оба воздали хвалу счастливому свойству малого изголовья. Мы варьировали наши возможности, и они все были счастливые и, несмотря на это, кончались, чтобы уступить место другим. Через два часа, очарованные друг другом, мы оба сказали, нежно переглядываясь, эти слова: Амур, я благодарю тебя. Донна Лукреция, скользнув благодарными глазами по безошибочному признаку моего поражения, смеясь, подарила мне долгий поцелуй; но когда увидела, что она возвращает мне жизнь, воскликнула: — Но довольно, но довольно, — готовая снова торжествовать, — оденемся. Затем мы поспешили прочь, но вместо того, чтобы смотреть друг на друга, мы устремляли глаза на то, что непроницаемые одежды скрывали от нашей ненасытной жадности. Полностью одевшись, мы согласились сделать жертвенное возлияние Амуру, чтобы поблагодарить его за то, что он удалил от нас всех возмутителей его оргии. Нами была выбрана длинная и узкая скамейка, без спинки, подобная спине мула, на которую мы уселись верхом. Борьба началась, и набирала мощный ход; но, предвидя слишком долгий исход и сомнительное возлияние, мы перешли к положению «визави», под сенью ночи, под звуки топота четверки лошадей.

78

Автор пишет свои воспоминания, находясь в Богемии, в замке Дукс.

Мы направились, наконец, медленным шагом, в сторону наших экипажей, ведя доверительные беседы насытившихся любовников. Она сказала мне, что ее будущий шурин богат и имеет дом в Тиволи, куда он пригласит нас провести ночь. Она хотела посоветоваться с Амуром, как бы нам провести ее вместе. Наконец она сказала мне, что, к сожалению, церковное дело, которым занимался ее муж, продвигается так удачно, что, она опасается, решение будет получено слишком скоро.

Мы провели два часа, играя фарс, который не смогли завершить. Подойдя к дому, мы вынуждены были спустить паруса. Я бы кончил, если бы не возымел каприз разделить спектакль на два акта. Я вернулся слегка усталый, но прекрасный сон меня полностью восстановил. На завтра я отправился на урок в обычный час.

Бенедикт XIV. Пикник в Тиволи.

Отъезд донны Лукреции. Маркиза Г.

Барбара Далакка. Мое несчастье и отъезд из Рима.

Урок провела Барбарукка, потому что ее отец был очень болен. При моем уходе она положила мне в карман письмо и сразу убежала, чтобы не дать мне времени для отказа. Она была права, потому что я бы так и сделал. Письмо было адресовано мне и полно самых живых изъявлений благодарности. Она просила меня дать знать ее любовнику, что ее отец с ней говорил, и она надеется, что к моменту своего выздоровления он наймет другую прислугу. Она закончила, заверив меня и мне пообещав, что никогда меня не скомпрометирует.

Болезнь, которая вынудила ее отца оставаться в постели в течение двенадцати дней, привела к тому, что именно она давала мне уроки. Она заинтересовала меня, заставив по-новому взглянуть на красивую девушку. Это было чистое чувство жалости, и я был польщен, ясно видя, что она высоко его оценила. Никогда ее глаза не останавливались на моих; никогда ее рука не встречалась с моей, я никогда не видел в ее наряде ни малейшего признака старания сделать мой визит приятным. Она была красива, и я знал, что она чувствительна, но эти знания отнюдь не снижали значения того, что я считал долгом чести и добросовестности, и я был рад, что она не считает меня способным воспользоваться своей осведомленностью о проявленной ею слабости. Ее отец, еще до своего выздоровления, прогнал свою служанку и нанял другую. Она попросила меня передать эту новость ее возлюбленному и сказать ему, что она надеется использовать эту новую служанку в их интересах, по крайней мере, ради возможности взаимной переписки. Когда я обещал передать ему эту новость, она взяла мою руку и поцеловала ее. Сказав о желании передать ему поцелуй, она покраснела и отвернулась. Мне это понравилось. Я передал новость ее любовнику, он нашел способ поговорить с новой служанкой, он сумел использовать ее в своих интересах, и я перестал участвовать в этой интриге, которая, как мне казалось, сулила очень дурные последствия, но зло уже было налицо.