История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
Шрифт:
В приемной обители Сент-Клер я провел яркие два часа, выстояв и удовлетворив своими ответами любопытство всех монахинь, собравшихся у решетки. Если бы моя судьба заставила меня остаться в Неаполе, я бы сделал карьеру, но мне казалось, что я должен идти в Рим, хотя у меня не было никакой идеи. Я постоянно отказывал настоятельным просьбам дона Антонио, который предлагал мне самые почетные должности в нескольких крупных домах, куда меня приглашали руководить обучением первых отпрысков семей.
Обед у дона Антонио был великолепный, но я был мечтателем и находился в плохом настроении, потому что его жена на меня косо посматривала. Я неоднократно замечал, что, поглядев на мое платье, она что-то говорила на ухо своему соседу. Есть ситуации в жизни, к которым я никогда не мог приспособиться.
Вскоре я решил уехать, увидев, что обязательно хотят предоставить мне честь поцеловать руку королевы. Было очевидно, что, отвечая на ее вопросы, я должен был бы рассказать, что я только что покинул Марторано, и рассказать о несчастном епископате, который получился в результате ее вмешательства в судьбу этого доброго францисканца. Кроме того, эта принцесса знала мою мать, и нет причин, что помешали бы ей сказать, что она в Дрездене, и дон Антонио был бы скандализован, а моя родословная стала бы смешной. Я понимал неизбежные и неприятные последствия общих предрассудков, я бы полностью оскандалился; поэтому я счел момент подходящим, чтобы откланяться.
Дон Антонио подарил мне часы в черепаховом футляре, инкрустированные золотом, и дал мне письмо к дону Гаспаро Вивальди, которого назвал своим лучшим другом. Дон Дженнаро дал мне шестьдесят дукатов, а его сын просил меня писать ему и поклялся в вечной дружбе. Они провожали меня до экипажа, в котором я занял последнее место; все плакали, как и я.
Судьба, начиная с моей высадки в Кьодже и до Неаполя, меня преследовала с позором. Только в Неаполе я начал дышать, и Неаполь всегда был для меня благоприятен, как будет видно далее в этих мемуарах. Я оказался в Портичи в ужасном положении, когда мой ум стал обесцениваться и от этого не находилось никакого лечения. Невозможно было его восстановить. Это было разочарование, которое не оставляло шансов. Епископ Марторано со своим письмом к дону Дженнаро мне компенсировал все то зло, которое он мне причинил. Я написал ему уже из Рима.
Захваченный красотой улицы Толедо, осушив слезы, я посматривал на лица моих трех спутников по выезде из ворот большого города. У мужчины лет сорока — пятидесяти, сидящего рядом со мной, было приятное и озабоченное лицо. Две женщины, расположившиеся на задних сидениях, были молоды и красивы, их одежда была очень чиста, вид простой и в то же время благородный. Мы в полном молчании прибыли в Аверсу, когда возчик сообщил нам, что он остановится только, чтобы напоить своих мулов, и что мы не сходим. К вечеру мы остановились в Капуе.
Невероятно! Я за весь день ни разу не открыл рта, слушая с удовольствием жаргон мужчины, который был неаполитанец, и прекрасный язык двух сестер, которые были римлянками. Первый раз в жизни мне пришлось провести пять часов в молчании, находясь напротив двух очаровательных девушек или женщин. В Капуе, не спрашивая нас, нам предоставили комнату с двумя кроватями. Мой сосед сказал, глядя на меня:
— Я буду иметь честь спать с господином аббатом.
— Я оставляю вам право, монсиньор, располагаться по-другому, — ответил я ему холодным тоном. Этот ответ вызвал улыбку у той, которую я находил более красивой. Это было добрым предзнаменованием. За ужином мы были впятером, потому что обычно, когда возчик, по соглашению, кормит своих пассажиров, он ест вместе с ними. В нейтральных застольных разговорах я проявил благопристойность и знание света. Это вызвало интерес ко мне. После ужина я спустился, чтобы выяснить у возчика, кто эти три персоны. Мужчина, по его словам, был адвокат, а одна из двух сестер его жена,
Я проявил вежливость и предоставил дамам возможность ложиться первыми, а сам поднялся и вышел. Я вернулся, когда меня позвали выпить кофе. Я поблагодарил, и самая любезная предложила мне этот прекрасный ежедневный подарок. Пришел брадобрей и, побрив адвоката, предложил также и мне, с видом, который мне не понравился, ту же услугу. Я ответил, что не нуждаюсь в нем, а он сказал, что борода — это неряшество, и ушел. Прежде, чем мы сели в экипаж, адвокат сказал, что почти все брадобреи наглецы.
— Надо, однако, понять, — сказала красавица, — действительно ли борода неряшество.
— Это так, ответил адвокат, потому что она — выделение организма.
— Это может быть, сказал я, но это не выглядит как таковое; называть волосы выделениями организма, который, наоборот, их питает, и в которых мы восхищаемся их красотой и длиной?
— Таким образом, продолжила дама, брадобрей — дурак.
— Но все-таки, есть у меня борода?
— Я думаю, да.
— Тогда я начну в Риме бриться. Это первый раз я получаю такой ответ.
— Моя дорогая жена, — сказал адвокат, — ты должна была промолчать, потому что, возможно, аббат направляется в Рим, чтобы стать капуцином.
Эта мысль меня рассмешила, но я не захотел смолчать. Я сказал ему, что он угадал, но что намерение сделаться капуцином у меня прошло, когда я увидел мадам. Также рассмеявшись, он ответил, что его жена души не чает в капуцинах, и поэтому я не должен отказываться от своего призвания. Это шутливое предложение вовлекло нас в несколько других, и мы провели приятно день, вплоть до Гариллана, где веселые разговоры скрасили нам плохой ужин. Моя зарождающаяся склонность укреплялась, находя ответное стремление. На следующий день, перед тем, как сесть в экипаж, прекрасная дама спросила меня, намереваюсь ли я, прежде чем отправиться в Венецию, провести несколько дней в Риме. Я ответил, что, не зная никого в Риме, боюсь кому-то досаждать. Она сказала, что там любят приезжих, и что она уверена, что мне там понравится.
— Могла бы я надеяться, что вы позволите пригласить вас к нам?
— Вы оказали бы нам честь, — сказал адвокат.
Красавица краснеет, я притворяюсь, что не вижу, и в очаровательных разговорах мы проводим день так же приятно, как и предыдущий. Мы остановились в Террачина, где нам дали комнату с тремя кроватями, две узких и широкая между ними. Это было вполне естественно, что две сестры легли вместе на широкой кровати, пока я разговаривал за столом с адвокатом, и обернулись к нам спиной. Адвокат пошел спать в кровать, в которой увидел свой ночной колпак, а я в другую, расположенную не далее шага от большой, в которой лежала, с моей стороны, его жена. Не будучи тщеславным, я, тем не менее, не мог заставить себя поверить, что это расположение зависело только от случайности. Я пылал уже от нее. Я раздеваюсь, тушу свечу и ложусь в постель, вынашивая очень беспокойный проект, потому что не смею ни обнять ее, ни отказаться от идеи. Я не мог заснуть. Очень слабый свет, позволяющий мне видеть кровать, где лежит эта очаровательная женщина, заставил меня держать глаза открытыми. Бог знает, на что бы я решился в конце концов, потому что я боролся уже час, когда увидел ее сидящей, затем встающей с кровати, обходящей очень медленно кругом, и ложащейся в постель к мужу. После этого я не слышал никакого шума. Это происшествие мне в высшей степени не понравилось, раздосадовало и отвратило до такой степени, что я повернулся в другую сторону и заснул, проснувшись только на рассвете, и увидел даму в ее постели. Я одеваюсь в очень плохом настроении и выхожу, оставив всех еще спящими. Я отправляюсь прогуляться и возвращаюсь в гостиницу, когда экипаж готов к отправлению, и дамы и адвокат меня ждут. Красавица с любезным и нежным видом выражает сожаление, что я не захотел ее кофе. Я приношу извинения, что должен был прогуляться. Я все утро не только не говорю ни слова, но и не смотрю, пожаловавшись на сильную зубную боль. В Пиперно, где мы обедали, она сказала, что моя болезнь от нервов. Это замечание меня обрадовало, так как позволило перейти к объяснению.