История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3
Шрифт:
— Бьюсь об заклад, синьор граф, что вы полагали, что эта женщина моя жена.
— Это знает весь город.
— Какого черта! Я удивлен, что вы этому поверили, зная, что я поселился один в этой комнате и что вчера вечером я ушел с бала, оставив ее там.
— Бывают удобные мужья.
— Я не из их числа, и таковых нет среди людей чести. Выйдем отсюда, и я уверю вас в этом.
Граф кидается к лестнице и покидает гостиницу. К. задыхается от рыданий, но не внушает мне жалости. Но я подумал, что если я уеду, ничего не заплатив,
— Его весь унесли. Вы этого не знаете? Заемные письма, что вы видели, которые мы рассматривали как чистые деньги, вызвали смех у этих месье; они забрали весь шелк, что мы набрали. Можно ли было такое вообразить?
— Мерзавец все это предвидел, и вот почему он пригласил меня сюда. Но мне стыдно сожалеть об этом. Я сделал глупость и должен понести наказание.
Счет, который принес хозяин, составил сорок цехинов — огромный счет за три дня, но соответствующий потраченным деньгам. Я сообразил сразу, что честь обязывает меня заплатить все, и сделал это, взяв квитанцию, подписанную двумя свидетелями. Я дал два цехина племяннику хозяина, чтобы он извинил меня за причиненный ущерб, и два отдельно хозяйке, по просьбе К.
Так закончилась эта скверная история, которая должна была меня поучить жизни, но это знание мне больше не пригодилось. Две или три недели спустя я узнал, что граф Тренто выгнал этих несчастных, до которых мне больше не было дела. Месяц спустя П. К. вернулся в тюрьму, человек, который за него поручился, сделался банкрот. Он имел наглость просить меня, в длинном письме, прийти с ним увидеться, но я ему даже не ответил. Я отнесся таким же образом и к К., которая скатилась в нищету.
Я задержался в Падуе лишь для того, чтобы забрать мое кольцо и пообедать с г-ном де Брагадин, который возвращался в Венецию несколькими днями позже.
Письмо К. К., которое принесла мне Лаура как раз на следующий день, не сказало мне ничего нового. Я описал ей в своем ответе детально о том, что сотворил со мной ее брат, и сказал о своем кольце и содержащемся в нем секрете.
Следуя ее инструкции, я расположился рано утром в месте, откуда увидел ее мать входящей в церковь. Я сказал ей, опустившись рядом с ней на колени, что мне надо с ней поговорить, и она отошла в галерею. Постаравшись ее утешить и заверив ее, что я сохраню постоянной свою любовь к ее дочери до самой смерти, я спросил, пойдет ли она повидаться с ней. Она ответила, что собирается туда пойти в воскресенье, и что она сожалеет, что не может сказать мне, в каком та монастыре. Я сказал ей, что мне бесполезно об этом знать, что я прошу только сказать ей, что мое сердце принадлежит единственно ей, и передать ей это кольцо.
— Это образ святой, — сказал я, — ее покровительницы, без помощи которой она никогда не сможет стать моей женой. Она должна хранить его день и ночь на своем пальце и каждый день читать перед ним «Pater noster» и «Ave Maria». Я сказал, что так же делаю со моим Св. Яковом, посвящая ему каждый день «Credo».
Счастливая, что может внушить дочери этот новый обряд, она приняла кольцо, обещав его передать ей. Я отдал ей кольцо, присовокупив к нему пару цехинов, которые могут пригодиться ее дочери для ее маленьких надобностей. Она согласилась их передать, заверив меня однако, что та ни в чем не нуждается.
В письме, которое К. К. мне написала в среду, я увидел ярчайшее выражение любви. Она мне говорила, что как только она остается одна, самым быстрым ее движением становится откидывать кончиком иглы святую. Затем она осыпает сотней поцелуев мой портрет, и не прерывает это занятие, когда обстоятельства ее вынуждают захлопнуть крышку. Монашенки осведомлены о доверии, которое она питает к своей блаженной покровительнице, черты которой, как говорит весь монастырь, случайно напоминают ее собственные. Она мне сказала, что по этой причине монашка, которая учила ее французскому, предложила ей пятьдесят цехинов за ее кольцо, и не только из любви к святой, над которой она посмеивалась, читая ее житие, но потому, что она ее напоминает. Два цехина, которые я ей отправил, оказались очень полезны, потому что были переданы ей публично ее матерью и она могла делать с ними все, что хочет, без дачи объяснений на праздные вопросы, откуда она взяла деньги. Ей нравилось делать маленькие подарки пансионеркам. Она сказала мне, что ее мать похвалила мое христианское благочестие, и закончила свое очень длинное письмо просьбой не говорить ей больше о ее брате.
Следующие три или четыре недели в ее письмах только и говорилось о ее святой Екатерине, которая заставила ее дрожать от страха, когда попала в руки монахини, и та потирала ее изображение. «Что бы я сделала, — говорила она, — если бы в этот момент сработала пружина и монашка увидела лицо, которое явно не имело касательства к святой? Скажи, что бы я должна была делать?»
Спустя месяц после заключения в тюрьму П. К., торговец, который продал ему перстень за двести цехинов, передал мне расписку, согласившись потерять двадцатку. Я отправил его в тюрьму к этому несчастному, который постоянно писал мне просьбы о милостыне.
Кроче объявился в Венеции. Он содержал хороший дом, играл в фараон и ему проигрывали. Предвидя, чем это рано или поздно кончится, я не хотел к нему заходить, но его жена, родив мальчика, попросила быть его восприемником при крещении, я пошел туда и остался ужинать. С этого дня я больше не ступал к нему ни ногой.