История живописи всех времен и народов. Том 1
Шрифт:
Лукас Валькенборх. Пейзаж
Прежде чем исчезнуть навсегда, готика расцветает болезненной, кошмарной путаницей в произведениях Корнелиса ван Конинкслоо. Его триптих в Палермо производит впечатление пещеры каких-то волшебных сталактитов или симметрично застывшего слитка воска. Это уже не архитектура: выстроить такие балдахины, навесы, аркады нельзя, но это, пожалуй, кружево или изделие ювелира. По своему характеру картина Конинкслоо приближается к безумным измышлениям архитекторов собора в Бовэ (XVI век), некоторых частей соборов в Страсбурге, в Ульме, в Вене. Такие примеры лучше всего убеждают, что готика проходила сама собой, что она уже переживала свою эпоху барокко, была больна смертельной болезнью. Античные увлечения не убили ее, не оттерли, а просто заменили то, что уже не было жизненным. В своей картине 1526 года "Родители Пресвятой Девы" (в Брюсселе) Конинкслоо идет дальше: архитектура заполняет всю картину и давит фигуры. Формы ее круглеют - еще один шаг, и эта готическая фантасмагория превратится в не менее вычурную и курьезную ренессансную фантасмагорию Дитерлейна. Если действительно "Триптих
Считается, что первым из нидерландцев поехал в Италию Ян Госарт, прозванный Мабюзе. Вернувшись в 1509 году, он, во всяком случае, оказался одним из первых систематических подражателей итальянцам в Нидерландах. У него мы встречаем уже архитектуру, обнаруживающую более или менее цельные знания и энтузиастское увлечение античным и новым итальянским искусством. Об этой новой странице нидерландской архитектурной живописи мы будем говорить впоследствии, в связи с другими "латинскими" явлениями на севере.
Французский и испанский пейзаж в XV в.
I - Французские пейзажисты
Влияние нидерландского искусства
Жан Фуке. Шильперик и его братья под стенами Парижа делят кородлевство. Миниатюра из "La Grandes Chroniques de France". Национальная библиотека в Париже.
Мы покинули Францию в тот момент, когда, благодаря политическим обстоятельствам, культурная жизнь в ней замерла и Париж утратил на время значение очага образованности и искусства. Духовная жизнь страны не прекращалась, но в силу материальных условий она в продолжение многих лет не могла иметь того внешнего блестящего выражения, которым отличалась предыдущая эпоха и которым продолжали отличаться Бургундия и Нидерланды, объединенные под скипетром династии французского происхождения. Очаги французской культуры при этом переместились из Парижа внутрь страны: в Бурж, где жил двор "буржского короля" Карла VII, в Авиньон, где, благодаря связям с "церковной областью", продолжала еще несколько веков существовать полу-итальянская культура; на Луару, в Тур, в Анже, в Экс, где располагалась резиденция "доброго короля Рене", унаследовавшего художественные вкусы герцога Берри. Вообще же, если исключить "последнего трувера" - Рене, то искусство данного периода теряет прежний дворцовый характер. Оно приобретает буржуазный оттенок. Главными покровителями его становятся финансисты Жак Кер и Этьен Шевалье; короли же мало интересуются им и не поддерживают его. Им и не до того. Карл VII погружен в чувственные наслаждения и угнетен тяжелыми домашними драмами. Людовик XI, "собиратель земли", направляет весь свой ум на борьбу с вассалами, на финансы, на правосудие. Время для искусства невыгодное, столь невыгодное, что еще недавно считалось, будто в те дни искусства совсем не существовало во Франции. Знали только одного Фуке, но и его принимали за слабого подражателя нидерландцам. Предоставление с 1898 года в общее пользование музея герцога Омальского в Шантильи, где собрано лучшее Фуке (и многие другие превосходные произведения французской живописи XV и XVI веков), и выставка в 1904 году французских примитивистов в Париже изменили, однако, в корне это отношение. Теперь для нас ясно существование французского "кватроченто", ясно также громадное художественное значение его и, наконец, не возбуждает споров его самобытность. Несомненно и то, что без англо-французского кризиса, вызванного последствиями Столетней войны, живопись во Франции дала бы еще более блестящие, и, главное, более обильные плоды. Что по-прежнему поражает, так это ничтожное количество дошедших до нас произведений, но это объясняется гибелью громадной массы их в войнах и революциях. Зато все, что сохранилось, принадлежит к самым благородным и чистым произведениям западноевропейского христианского искусства. Подобно некоторым готическим соборам Нормандии, французские миниатюры и картины XV столетия - высшие точки этого искусства, обреченного на вырождение уже в следующем веке.
Теперь же следует указать на отношение искусства Франции к искусству Нидерландов в смысле влияния последнего на первое и в смысле сравнения их достоинств. Недавно еще французская живопись считалась просто сколком с нидерландской, но ошибочность такого взгляда, после выставки французских примитивистов, стала ясной. Кроме того, совершенно невероятно, чтобы вся колоссальная творческая сила, все мастерство Франции перешли в известный момент к ее северным соседям и чтобы затем французам, как жалким "провинциалам", пришлось только пользоваться крохами, перепадавшими от тех местностей, которые только сейчас были "провинцией" по отношению к Франции. Но и памятники доказывают обратное. Во-первых, то, что осталось нам от французов XV века, не похоже по существу на нидерландское искусство, а если сходство и есть, то оно здесь только внешнее и основано на общности "готических" форм. А затем, по своей художественной "зрелости" французские произведения часто даже превосходят нидерландские и приближаются более к итальянскому искусству, но в то же время не подражая ему. В них намерения выражены тверже, формы обладают большей полнотой, часто даже живописная техника более свободна.
Если в чем нидерландцы, несомненно, одерживают верх, так это в блеске отдельных колеров и в виртуозном реалистическом выписывании деталей. Наконец, мы имеем и документальные доказательства того, что французы учились у французов же, и наоборот, ничто не указывает на какую либо зависимость художественной школы от Нидерландов. Необходимо помнить, что в начале XV века нидерландцы были еще как бы учениками французов[162], и если бы у нас сохранилось больше памятников французской живописи того времени, мы могли бы доказать, что все фазы обновления в нидерландской живописи были вызваны французскими примерами. Проще, впрочем, допустить самостоятельное одновременное возникновение однородных явлений в силу общности культуры.
Жан Фуке. Пожар иерусалимского храма. Миниатюры их Antiquites judaiques". Парижская национальная библиотека.
Материал, имеющийся в нашем распоряжении за XV век во Франции, очень не обширен: двадцать-тридцать картин, пять-шесть фресок, несколько десятков витражей, такое же число шпалер - вот и все. Все, о чем мы только читаем в документах (по письменным документам биографии некоторых французских мастеров представляются более полными, нежели биографии нидерландцев), все это потеряно, и, кажется, безвозвратно. К счастью, у нас остается большое количество рукописей, украшенных миниатюрами, и по ним мы можем судить если не об утраченных шедеврах, то, по крайней мере, об уровне французской живописи в XV веке. Превосходное собрание французских рукописей этого времени хранится и в Императорской публичной библиотеке. Среди них имеются такие чудеса книжной иллюстрации, как "Grandes chroniques de S. Denis" и послания св. Иеронима с миниатюрами, которые мы решаемся приписать ученику Фуке, Жану Бурдишону.
Жеган Фуке
Первое место во французской живописи XV века принадлежит уроженцу Тура Жегану Фуке (если только картины и миниатюры, которые носят его имя, действительно принадлежат ему). Родился Фуке около 1415, умер около 1480 года. В 1443 году он был в Риме, где удостоился писать портрет папы Евгения IV. Затем Фуке состоял при королевском дворе. Других данных мы о нем не имеем. Считаются принадлежащими его кисти изумительные портреты Этьена Шевалье (Берлин), Жювеналя дез-Юрсен и Карла VI (в Лувре), "Мужчины с раскосыми глазами" (в собрании князя Лихтенштейна) и, под большим сомнением, Мадонна с херувимами (в Антверпене). Однако наибольшую достоверность представляет атрибуция Фуке знаменитых миниатюрных серий: из часослова Этьена Шевалье в Шантильи (и Лувре), "Иудейских древностей" Иосифа в Парижской национальной библиотеке[163] и "Боккаччо" в Мюнхенской библиотеке. Кому бы, однако, ни принадлежали все эти произведения, они, во всяком случае, представляют собою творение одного художника и в то же время те высшие достижения северо-западного христианского искусства, на которые мы уже указывали. В частности, портреты Фуке по своей мощи и по "классической" простоте превосходят все, что было сделано за это время даже в самой Италии. Миниатюры же его представляют собою ряд восхитительных картинок, в которых самое искреннее благочестие соединяется с изумительным знанием природы, с пытливой наблюдательностью, не уступающими произведениям Боутса, Мантеньи или Пьеро деи Франчески.
Жан Фуке. Иов и его друзья (вдали замок Венсенн). Из часослова Этьена Шевалье в Шантильи
Жан Фуке. Возвращение в Англию Изабеллы, супруги Эдуарда II, миниатюра из "La Grandes Chroniques de France". Национальная библиотека в Париже.
Надо, впрочем, тут же вспомнить, что Фуке побывал в Италии. Фоны на портретах Жювеналя и Шевалье не оставляют сомнений в некоторой зависимости его искусства от Беато Анджелико. Это уже совершенно "ренессансные" фоны: стены, разделенные стройными пилястрами, - простые, спокойные, в своей классической строгости даже холодные. Что же касается умеренности жестов в фигурах Фуке, ритма движений и группировок, монументального стиля в складках одежд, го все это скорее чисто французские черты. Их мы бы встретили уже за два века до того в скульптурах Реймса и Шартра, и они же отразились в исключительно прекрасном произведении фламандской скульптуры Клауса Слютера, исполненном им во Франции (в Дижоне - "Колодезь Моисея"). Подобного же у нидерландцев в самих Нидерландах мы бы не нашли.
Нас сейчас интересуют лишь "декорации" Фуке, и в этом смысле неисчерпаемым источником наслаждения являются яркие и гармоничные в красках, точно вчера сделанные, миниатюры Фуке в музее Шантильи и в Парижской национальной библиотеке. Миниатюры эти примыкают к ван Эйковским - к Туринскому часослову, и если уступают им в "трепетности", жизненности (равных Туринскому часослову миниатюр вообще нет), то вполне равняются им в смысле непосредственности отношения художника к природе и тонкой наблюдательности, изящного во всем вкуса. Время их исполнения, вероятно, следует отнести к 1452-1460-м годам. Перспективные знания художника неровны. Иное (например, внутренности зал, монастырских двориков и т. п.) исполнено почти без ошибок; превосходно также удается ему воздушная перспектива: передача дали, простора ("Обращение св. Павла", "Легенда св. Маргариты"). Местами Фуке, напротив того, представляется довольно беспомощным, но и эта беспомощность его никогда не проявляется в такой степени, чтобы нарушить цельность впечатления и настроения (например, в "Легенде св. Мартина"). Иногда, впрочем, несообразности в перспективе имеют у Фуке характер чего-то умышленного: они как бы вызваны желанием вместить чрезвычайное обилие подробностей. Здания, почва, деревья удаются Фуке в одинаковой степени. Пейзаж его вообще типичен для окрестностей Тура; местами же он вводит определенные мотивы из других местностей - парижскую Бастилию, набережную Сены, башню Венсенна и т. п. Замечательна смелость, с которой Фуке трактует разнообразные освещения, - например, эффект позднего вечера (в "Поцелуе Иуды"), полутон закрытого помещения (в "Собрании доминиканцев"), "райский свет" в изображении "Взятия на небо Богоматери". Невольно и здесь приходить на ум Беато Анджелико, несмотря на полную самостоятельность композиции типов. При этом Фуке превосходно умеет выбирать и группировать мотивы. Они всегда имеют у него совершенно правдивый, непосредственный характер, а в то же время каждый предмет и общие линии красиво, а иногда и с оттенком величественного, врисовываются в уделенное им пространство. Классическими примерами сказанного могут служить пейзажи позади "Иова" и в "Легенде св. Маргариты". В пейзаже, можно даже сказать, главная сила Фуке. Меньше удается ему первый план и переход от него к фону, но здесь мы вообще встречаемся с недостатком, присущим всему искусству того времени[164].
Большим мастером Фуке представляется в изображении животных. Прекрасно рисует этот современник Учелло лошадей, которых он не боится ставить и в профиль, и в три четверти, фасом и крупом к зрителю. Он отлично стилизует их на далеких расстояниях, когда фигуры становятся крошечными, и с непревзойденным в его время совершенством передает их движения. Такова упавшая под св. Павлом лошадь или испуганная лошадь на той же миниатюре. Даже лошади ван Эйка кажутся деревянными рядом с этими благородными, красивыми животными.