История

Хониат Никита

Так побеждены были пэонийцы. Царь, услышав об этой блистательной победе, в радости и восторге приносит благодарение Богу и, желая {201} известить жителей царственного города о столь радостном событии, тотчас же посылает грамоты, громко провозглашающие победу. А через несколько дней и сам с торжеством вступает в столицу, идя в триумфе от восточных ворот, которыми входили в Акрополь. Предположив совершить по этому случаю блистательный триумф как по случаю величайшего торжества и решительной победы, он приказал заготовить все для триумфального шествия в самом великолепном виде. И точно, всюду развешены были дорогие ткани, обшитые порфирой и испещренные золотом, и граждане, словно ниспадающий с высоты поток, со всех сторон стеклись на эту церемонию, покинув площади, дома, храмы, фабрики и все вообще места обширного города. Не было недостатка при этом торжестве и в отряде пленных: многие из них проходили в триумфе, занимая собой зрителей и возвышая великолепие процессии. Общее удивление возбуждали и самые подмостки, устроенные вдоль по обеим сторонам улицы, по которой должен был проходить триумф, и возвышавшиеся в два и три этажа, равно как и крыши, наполненные чрезвычайным множеством свесившихся зрителей. Когда наступило время проходить и самому императору, впереди его ехала серебреная, вызолоченная колесница, запряженная конями, белыми как хлопья снега, а на ней стояла икона Богоматери, непобедимой защитницы и неодолимой соратницы царя. И не трещала ось под этой колесницею, потому что {202} она везла не мнимую девственницу богиню Минерву*, но истинную Деву, паче слова Слово по слову родшую. Затем следовали знаменитые царские родственники, сенаторы, занимавшие государственные должности, и лица, славные своими достоинствами и почтенные особенным царским благоволением. Наконец ехал сам император, сидя на гордом коне, во всей славе и величии, облеченный во все царские украшения. А подле него ехал и виновник триумфа Контостефан, которого прославляли за победу, ублажали за счастливый бой. Вступив в великий храм и перед всем народом воздав хвалу Господу, царь отсюда направил шествие во дворец и затем, чтобы дать себе отдых после чрезмерного напряжения, стал забавляться конскими скачками.

4. И следующую весну царь посвятил также отдохновению. Когда же солнце миновало созвездие Рака и прошло созвездие Льва, когда Сириус стал мало-помалу сбавлять жар и уже печально проглядывала зима, он выступает в западные провинции и поселяется в городе Филиппа. До него дошел слух, что сербский сатрап — то был Стефан Нееман — сделался чересчур дерзким, что, как человек беспокойный, он с излишней заботливостью занимается тем, что до него вовсе не касается, что, питая ненасытное честолюбие и желая прибрать в тех {203} краях все к рукам своим, он теснит своих соплеменников и мечом истребляет свой род и даже, не зная себе меры, старается захватить Хорватию и присвоить себе власть над Каттарами. Поэтому, желая на самом деле удостовериться в намерениях Неемана, император посылает с войском Феодора Падиата. Но у топарха Неемана столько было вражды и гордости, что он тотчас же начал войну и, не объявляя о ней, напал на римлян. Когда же царь положил наказать его, он, показавшись ненадолго на поле битвы, скрылся и снова искал себе

убежище в горах и спасения на утесах. Затем, мало-помалу смиряясь и уменьшая прежнюю гордость, он наконец преклонил свою голову к ногам императора, растянувшись во всю длину своего огромного роста, и молил о помиловании. Он опасался, как бы ему не лишиться владычества над сербами и как бы его власть не перешла к другим, которые более его достойны начальствовать и которых он низверг, после того как сам сделался верховным правителем. Вообще, император так легко управлялся с этим человеком и так легко заставлял его обратиться к прежней покорности, когда замечал, что он уклоняется от прямого пути и смотрит человеком независимым, или предается на сторону короля алеманнов, или пристает к гуннам и вместе с ними выходит на добычу,— как не управляется и пастух с небольшим стадом. А Нееман так боялся его, как не боятся и дикие звери {204} своего царя — льва. Часто император с одной даже конницей и со своей охранной стражей оставлял римские пределы и, лишь только устремлялся против него, тотчас же изменял положение тамошних дел согласно со своим желанием.

Что же потом? Полюбился Мануилу дальний поход. Услышав о необыкновенном плодородии Египта и о всем, что производит Нил, этот податель плодов и обильной жатвы, локтями измеряющий благополучие**, он решил положить на море руку свою и на реках десницу свою, чтобы увидеть собственными глазами и осязать руками те блага египетские, в которые влюбился по слуху. И это замыслил он, не обращая внимания на то, что все по соседству с ним было еще в волнении, и, хотя эти волнения подавлялись и погашались, но не уничтожались и не прекращались, а, подобно гидре, вновь возникали. А побудило его к тому неуместное славолюбие и желание сравняться со знаменитыми царями, которых владения некогда простирались не от моря только и до моря, но от пределов восточных до столпов западных. Сообщив о своем намерении иерусалимскому королю Америгу*** и не встретив с его стороны неодобрения своему замыслу, а напротив получив даже обещание, что он будет помогать ему в этом {205} предприятии, царь снаряжает против Тамиафа4* огромный флот более чем в двести длинных кораблей, в числе которых десять пришли из Епидамна, а шесть, и все быстрых на ходу, поставлены были евбейцами. Назначив главным начальником над всеми кораблями великого вождя Андроника Контостефана, он шестьдесят триир поручил Феодору Маврозуму и выслал его к королю с тем, чтобы предуведомить его о скором прибытии остального флота и самого Контостефана, побудить его к скорейшему заготовлению всего нужного для похода, а вместе с тем препроводить к нему и жалованье иерусалимским всадникам, которые предполагали вместе с королем идти в поход на египтян, против которых собран был и римский флот. А спустя немного времени, именно в восьмой день месяца июля, выступает и сам Контостефан. Приплыв к Меливоту и здесь получив от царя, прибывшего осмотреть флот, нужные относительно своего дела наставления, он спустя два дня выходит в море, приезжает в Килы, находящиеся около Систа и Авида, и сажает на трииры назначенное ему войско, составленное из римских и иноземных отрядов. А отсюда, когда подул благоприятный и попутный ветер, он, отвязав причалы и распустив паруса, направил путь к Кипру. На этом пути встретив шесть кораблей, высланных египетским эмиром для наблюдения, он два из них взял, а остальные, {206} которые и плыли не близко от него, ускорив бег, ушли.

5. Пристав к Кипру, Контостефан доносит о своем прибытии королю и спрашивает у него, угодно ли будет ему самому прибыть на Кипр, или он должен отправиться в Иерусалим. Между тем король, подобно Епиметею*, который, говорят, думал о деле не прежде, но после дела, крайне жалел, что дал согласие непременно помогать царю, и даже подстрекнул его, когда он замышлял поход против египтян. Поэтому он медлил и не раз обдумывал, что ему делать. Наконец он приглашает Андроника прибыть в Иерусалим, чтобы здесь вместе рассмотреть, как им действовать общими силами. Контостефан прибыл в Палестину, но Америг опять стал медлить, и овладевшее им сильное раскаяние смущало его душу. Он представлял много и других пустых извинений, но, между прочим, ссылался также и на сбор своего войска. Андроник огорчался этим уже и потому, что таким образом напрасно проходило благоприятное время, которого ничем нельзя было воротить. Но особенно его беспокоила напрасная трата продовольствия на морской экипаж, так как царь назначил флоту содержание на три месяца, начиная с месяца августа,— а тогда был на исходе сентябрь. Когда же решено было выступить в путь, король предпочел сухопутную дорогу морской и советовал также поступить и Андронику. Он говорил, {207} что эта дорога гораздо удобнее и безопаснее и что в то же время, идя этим путем, они легко и; мимоходом овладеют Тунием и Тенесием — небольшими крепостями, признающими над собой власть египетского эмира. Это крепости легкодоступные, и в них нетрудно проникнуть; они лежат на плоской равнине, и их жители большей частью исповедуют имя Христово. Андроник согласился с благоразумными представлениями короля и отправился той дорогой, которую он избрал. Благополучно совершив промежуточный путь, они напали на крепости, о которых мы сказали, и, овладев ими без боя,— так как в них не было ни значительного гарнизона, ни войска, достаточного для вступления в борьбу с неприятелями,— продолжали путь далее. Соединившись с флотом, который уже сложил весла и стоял у Тамиафа на якоре, они имели здесь стычку с сарацинами, которые тотчас же высыпали из города и явились перед ними с оружием. Но римляне своим неустрашимым сопротивлением привели их в такой ужас и смятение, что они с криком и шумом в беспорядке убежали в ворота и не могли даже прямо взглянуть на римлян. Это было в тот самый день, когда и трииры вошли в Нил, и король прибыл сухим путем. На следующий день сарацины опять собрались в намерении сразиться с римлянами на неровном и несколько покатом к стене поле, которое находилось перед городом. Но и теперь они не устояли против римлян. Они обыкновенно держались {208} от ворот на расстоянии сколько можно близком, никогда не удаляясь от передовых укреплений, и тут сражались. А как только римляне нападали на них, они, чтобы не потерпеть урона, предавались бегству и уходили в ворота, не осмеливаясь прямо вести на врагов свою фалангу. Такой образ войны, очевидно, направлен был единственно к тому, чтобы римляне вдались в обман и, обольщаясь несбыточными надеждами, напрасно потратили время. Поэтому спустя несколько времени Андроник придвинул осадные машины и стал ими разбивать стену. Это было не без труда и опасности, потому что варвары поражали сверху и не допускали до работы тех, которые пытались привести машины в действие, сыпали на них стрелы гуще снега и изобретали разные средства к спасению стены. При всем том он успел разрушить верхнюю часть стены, на которой сооружен был знаменитый храм, посвященный Богоматери. Жители города рассказывали, что тут остановилась и жила Матерь-Дева с Иосифом-обручником в то время, как они бежали в Египет, укрываясь от детоубийцы Ирода. Поэтому сарацины смеялись над римлянами и осыпали ругательствами Андроника за то, что он не пощадил храма, в котором христиане, собираясь, совершают свои таинства, возносят молитвы и воспевают благодарственные песни. Но так как и при этом Андроник не достигал того, что имел в виду, то решился испытать заключившихся внутри города сильнейшим приступом. {209} Придя к королю для совещания, он настоятельно убеждал и его вывести войско, обложить всю стену и, если дело пойдет удачно, воспользоваться лестницами и влезть наверх. Король одобрял слова Андроника и боготворил его за мудрые планы, но, клянясь гробом Христовым, утверждал и уверял, что приступит к делу только тогда, когда будут построены и придвинуты к стенам деревянные башни. И объявив это, он приказал рубить пальмы, росшие около города, и выравнивать их в вышину башен. И точно, повалились высокие, покрытые вверху листьями, пальмы, опустошались рощи дерев, и весь лес истреблялся; но ни отделка брусьев для башен, ни их связь и полное устройство нигде не приходили к концу. Король тянул делом, постоянно откладывая его на завтра и не исполняя того, что было решено. Видя это, Андроник скорбел, что ему только и оставалось, и сожалел о войске. Оно уже терпело недостаток в съестных припасах и подвергалось опасности умереть с голоду. У одних не было и овола на покупку необходимого для жизни, а другие негодовали на то, что, не имея собственного рынка, они за большие деньги, платимые королевским поставщикам, получали мало съестных припасов. К тому же войско жаловалось и роптало оттого, что условленное время похода давно прошло. Но больше всего оно тяготилось напрасной и бесполезной осадой, продолжавшейся более пятидесяти дней.

6. Андроник, не имея возможности пред-{210}принять что-либо, так как царские грамоты решительно ничего не дозволяли ему начинать без одобрения короля, оставался в бездействии и ожидал приказаний от короля. Но с течением времени он понял из его действий, что этот человек не замышляет ничего доброго и хорошего, что он отнюдь не помогает и не содействует ему. Он увидел, что войско находится в опасности испытать тяжкие и безвыходные бедствия, потому что голод усиливается и страшно свирепствует, так что некоторые принялись за негодную к употреблению пищу, а все вообще ели корни, срывали с пальмы листья и, сварив их, приготовляли для себя стол. Недобрые к тому же присоединялись и вести, именно, что к осаждаемым скоро придет вспомогательное войско от египетского султана и от восточных арабов и что близка уже огромная ассирийская конница, нанятая за большую цену. Вследствие всего этого Андроник не стал более говорить на ухо мертвому, пренебрег латинской спесью и решился один выступить на состязание и испытать жребий войны. Собрав войско, он сказал: «И здесь долго оставаться невыносимо тяжело, и возвращаться отсюда с пустыми руками крайне стыдно, не нанесши никакого поражения тем, против которых мы пришли. Но хуже того и другого и дело явно безумное — повиноваться человеку, который не только ни в чем не сочувствует римлянам, но и расположен к ним не лучше врагов. Не видите ли, что король, наш сорат-{211}ник и союзник, поставив свой лагерь вдали от нашего, отнюдь не выходит оттуда, как будто бы он был приглашен нами на праздничное отдохновение и в зрители, а не для того, чтобы сражаться? Не так ли поступают и наши враги, когда избегают битвы и не выходят из-за ворот для сражения? Поэтому я начинаю теперь бояться не того, что мы уйдем отсюда, не сделав ничего хорошего, но того, как бы не лишиться возможности спасти наши души. И не о том дума и забота теперь у меня, чтобы с нами сражался король, но о том, как бы избежать его козней, потому что он уже не таит и не скрывает своих тайных замыслов, как бы отвратить угрожающую опасность и уйти отсюда, не испытав несчастья. Быть может, у египтян изобретены теперь и новые составы, которые сильнее прежних и могут не только утешать печали и врачевать раны души нежданными восторгами, каков был некогда состав, прогоняющий печаль и наводящий забвение всех зол, который дала Елене жена Фона, но и людей воинственных могут делать женоподобными и не помнящими мужества. И может быть, с таким-то составом чашу египтяне предложили Америгу, и он, очарованный, как нужно полагать, напитком и упившись им до опьянения, погрузился в глубокий и долгий сон. И вот щит у него на гвозде, меч спит в ножнах, копье воткнуто острием в землю. Или если не это, так он отравлен серебром и оттого переменил свои {212} мысли; уши у него заложены золотом, и он, ласкаемый приятным его щекотанием, превратился в глухого. Пропал теперь договор о вспомоществовании римлянам, который он заключил с царем, чтя его одними лишь устами, а сердцем будучи далек от него. А мы окружены столькими бедствиями и умираем от войны и от голода; слава римлян в нас погибает, и блистательные подвиги померкли. Лучше бы нам было не войти в здешние пристани, переплыв безбрежные и беспредельные моря, чем уходить отсюда, ничего не сделав. Ведь теперь придется нам окрылить корабли не белыми парусами, с какими мы приплыли из Византии, а совсем черными, ради мрачности нашего позора. Но, соплеменники и соратники, и вы все, присутствующие здесь иноземцы,— отделимся от палестинских всадников, этих гордых и высокомерных людей, оказавшихся неверными римлянам, и нападем на варваров; сделаем приступ к стенам, будем сражаться так, как будто бы мы состязались друг с другом из-за овладения этим городом, и употребим все усилия, как будто бы уже в руках у нас было его богатство. Если стена служит варварам оплотом и они сверху бросают все, чем можно оборониться, то и у нас есть щиты, которые не легко поднимаются мужами,— они больше знаменитого щита Аяксова, сделанного из семи бычачьих кож, и выставляются вперед как башни-щиты, которых не только не прорвешь стрелами и не рассечешь мечами, но {213} и не сокрушишь всеми снарядами, какие только бросаются из машин. Противопоставив их, как крепкую ограду, мы немного будем думать о стене и о тех, которые с высоты ее сражаются. Итак, если хотите исполнить долг, то следуйте теперь за мной, потому что и сам я вместе с вами охотно подвергнусь всему, что ни будет. Я не попущу, чтобы мог кто-нибудь сказать, что Андроник — большой мастер увлекать словами и возбуждать мужество, но вождь робкий и не умеющий отразить врага. Нет, впереди вас враги увидят чело моего шлема. И сражаясь, как и следует, впереди, я буду вашим вождем и назади, если и этого потребуют обстоятельства. Бог же да совершит наши намерения и да обратит все беды на главу тех, которых страну мы опустошаем».

7. Сказав это, он и сам вооружился, и все прочие, оставив собрание, облеклись во всеоружие. Около третьего часа дня полки стали выступать, и Андроник, поднявшись с места, в стройном порядке повел их вперед, идя сам отдельно впереди всего войска. А сарацины, обложив ворота замками и запорами и выставив для защиты их какие-то машины, стоя на стенах, всякого рода оружием отбивали нападающих так, что по всему пространству на полет стрелы не было проходу от снарядов, бросаемых из-за стенных брустверов, и от стрел, пускаемых из луков. Несмотря, однако же, на такую оборону со стороны бывших в городе, и сам Андроник, понудив коня, напра-{214}влял копье на ворота, и стрельцы, да и все вообще выказывали мужество. Трубы непрестанно звучали, призывая к бою, кимвалы гремели, так что находившиеся на стенах и башнях были приведены в ужас общим нападением и приступом римлян и действием разнородных орудий. Но между тем, как уже придвигались во многих местах и приставлялись к стене лестницы, весть об этом событии доходит до короля и жестоко поражает его. Словно сам потерпев какое-либо тяжкое и невознаградимое несчастье или как пораженный молнией, он довольно долго оставался нем. Наконец, едва оправившись от потрясения, он потребовал коня, вскочил на него, явился перед римским войском со своими отборными полками и, остановив всех нападающих, убеждал их не сражаться с людьми, которые давно объявили ему, что без кровопролития сдадут и себя, и город царю. Это слово, подобно рыбе гнюсу, связало руки у римлян и остановило их, когда они уже были близки к тому, чтобы овладеть городом. Сам же король, вступив в переговоры, заключил мир, более выгодный для потомков Агари, чем славный для римлян. Но солдаты не обратили нисколько внимания на то, каковы условия этого мира, но при одном слухе о нем, вспомнив о возвращении на родину, самим делом показали, что необузданность моряков хуже огня, и тотчас уничтожили в лагерях всякий порядок. Без приказания полководца они сожгли осадные машины, сложили с {215}

себя большую часть оружия, взялись за весла, устремили взоры на неизмеримое море, с каким-то неистовством бросались на корабли и не помышляли о зимнем и неудобном для плавания времени — тогда был четвертый день декабря. Теперь можно было видеть, как этот многокорабельный флот зараз входил в пристань и как опять из нее выходил, разделившись на тысячи частей, потому что одни хотели плыть в одну сторону, другие — в другую, и все направляли корабли к своей родине, так что в пристани едва еще осталось шесть триир, которые должны были перевести Андроника. Но он отправился вместе с королем в Иерусалим, взял здесь надлежащий конвой и через Иконию прибыл в Византию. А из того множества кораблей одни, встретив противные ветры, потонули вместе с людьми, а другие, рассеянные морским волнением, лишь с наступлением весны были введены в городские гавани. Немало кораблей и совсем были покинуты своими пассажирами, как скоро они достигли суши, и, подобно хароновым ладьям, предоставлены произволу непостоянных волн. Вообще, немногие из них уцелели, спасшись и от волнения морского, и от нерадения мореплавателей. Что же касается сарацин, они, как оказалось, устрашились нашествия на них римлян и, желая на будущее время отвратить их плавания, отправили к царю послов, послали высоко ценимые у них дары и утвердили мир.

8. Когда царица уже страдала и была близка {216} к родам, для нее убрали покои и тщательно приготовили все, что нужно для рождения младенца и принятия матери; а когда Илифии приступили к родильнице, ее поместили в порфировой комнате. Тут находился и царь; беспокоясь о своей супруге, он своим присутствием облегчал ее страдания, но более всего обращал взоры на того, кто наблюдал звезды и смотрел на небо. Когда же младенец вышел из утробы, и то был мальчик, а наука объявила, что он будет счастлив, благополучен и наследует отцовскую власть, тогда принесены были Богу благодарственные молитвы и весь народ рукоплескал и ликовал. Чтобы возвысить торжественность дня рождения и наречения младенца, Мануил, по обыкновению римских царей, позвал на пиршество почетнейших граждан с масличными ветвями и наименовал младенца Алексеем. Он избрал это имя не просто и не по желанию почтить дитя именем прадеда, но имея в виду предсказание, сделанное по поводу вопроса о том, сколько продолжится ряд царей из фамилии Алексея Комнина. Предсказание же состояло в слове , которое, когда его разделяли на части и читали по буквам, ясно обозначало буквой А — Алексея, буквой И — Иоанна, двумя же последующими — Мануила и того, кто примет власть после него. Когда дитя стало подрастать и, подобно цветущему и сочному растению, подниматься, царь переменил свое прежнее намерение и присягу, которая прежде дана была дочери Марии и ее жениху, пэонийцу Алек-{217}сею, перенес на сына. По этому поводу и сам царь, и тот, кому присягали, и все дававшие присягу собирались в великом и славном храме Богоматери во Влахернах. Передав, как полагал, через совершение присяги скипетр сыну, царь спустя немного времени разлучает дочь свою с ее женихом Алексеем и обручает его на родной сестре жены своей, незадолго перед тем прибывшей из Антиохии с братом Балдуином. Между тем около этого времени венгерский король умер. Мануил, считая его смерть счастливым случаем, тотчас же посылает Алексея с блистательной свитой и огромным царским багажом принять власть над Пэонией и царствовать над своими единоплеменниками. И Алексей без труда надел на себя королевскую корону и без всякого сопротивления стал господствовать над всем народом. А царь начал опять ревностно отыскивать мужа своей дочери. Не обращая нисколько внимания на знаменитых по роду римлян, он старался узнать о владетелях других народов, кто из них не женат и у кого есть сыновья, которые по смерти родителей наследуют отцовскую власть. Преимущество перед всеми оказалось на стороне Вильгельма, владетеля Сицилии. Поэтому царь стал посылать к нему одного за другим послов, на что и тот, желая этого брака, отвечал со своей стороны непрерывными посольствами, так что довольно долго шли пустые переговоры об условиях брака. Но расположение царя к этому супружеству и с са-{218}мого начала было нерешительное, мысли его колебались и подвергались многим переменам и превращениям; а наконец он и совсем отступил от своего намерения, признав супружество с сицилийским королем невыгодным для римлян. Таким образом, девица-царевна, хотя была сватана многими женихами, но, подобно Агамемновой Илектре, долго грустила в одиночестве среди царских чертогов и, высокая ростом, как водяная тополь, тосковала по брачному ложу. Однако же, после долгих размышлений со стороны царя, она, наконец, вышла замуж за одного из сыновей маркиза монферратского, юношу, красивого с лица и очень миловидного, с прекрасными светло-русыми волосами и еще безбородого, тогда как ей самой было уже за тридцать лет и она владела мужской силой.

9. Достигши этого места истории, я присоединю к сказанному и следующее. Есть на западе один морской залив, называемый Адриатическим; находясь вдали от моря Сицилийского и составляя как бы рукав Ионийского, он лежит отдельно и сильно волнуется при северном ветре. В самом дальнем его углублении живут енеты, которых иные, по свойству языка, называют и венетиками,— люди, взросшие на море, скитальцы-промышленники, подобно финикиянам, одаренные хитрым умом. Принятые некогда римлянами по нужде в людях, способных к морской войне, они целыми толпами и семьями променяли свой отечественный город на Константинополь, а отсюда рассеялись {219} и по всем римским областям. Удерживая за собой только свое родовое имя, а во всем прочем породнившись с римлянами и сделавшись для них своими, они размножились и усилились, приобрели огромное богатство и стали выказывать гордость и дерзость, так что не только враждовали с римлянами, но не обращали внимания и на царские угрозы и повеления. Поэтому царь переменил свое к ним расположение и, частью вспоминая о Керкирском оскорблении, частью вновь узнавая то о том их наглом поступке, то о другом, еще худшем преступлении, раздражавшем его душу, взволновался гневом, как бурное и неукротимое море, когда дует северо-восточный или северный ветер. И как их наглости, по его мнению, превзошли всякое терпение, то разосланы были по всей Римской империи грамоты, в которых повелевалось задержать венециан и назначался день, в который должно было сделать это, а равно и конфисковать их имущество. В назначенный день действительно все они были схвачены, а их имущество частью отовсюду было внесено в царскую сокровищехранительницу, большей же частью присвоено себе местными начальниками. Между тем венециане, жившие в столице и преимущественно неженатые, задумали бежать, и, так как в городской пристани стоял трехпарусный корабль, вместительнее и более которого, говорят, не было никогда в пристани, то они ночью взошли на него, подняли якоря и, распустив паруса, ушли. За ними погнались су-{220}да, снабженные горючими веществами, и царские трииры, наполненные людьми, носящими на плечах заостренные с одной стороны секиры. Хотя эти суда и приблизились к кораблю, но не могли ничего сделать уже и потому, что ветер нес корабль так, что он, казалось, летел, а не плыл; главным же образом они должны были отказаться от своего предприятия по причине огромной высоты корабля и отчаянной решимости пловцов. Тогда венецианцы поплыли прямо в свое отечество Венецию; на следующий же год, снарядив большой флот, стали нападать на острова. Приплыв к Евбее, они осадили Еврип и, успев овладеть одной его частью, подожгли здания, а с наступлением весны ушли отсюда и пристали к острову Хиосу. Узнав об этом, царь Мануил высылает великого вождя Андроника Контостефана с триирами, числом около ста пятидесяти, потому что и венецианский флот был не слабее числом, да и в других отношениях снаряжен был с особенной заботливостью и весьма тщательно. Приготовившись к великой борьбе и имея противниками римлян, венециане во всех отношениях хорошо вооружились и привели с собой немало союзных кораблей, прибывших к ним из славянской земли. Но при первом слухе об отплытии римских кораблей, они оробели, взялись все за весла и стали думать о бегстве. Оставив Хиос, они переходили к другим островам, потом уходили и отсюда и, всегда убегая, приплывали к третьим, так что и сами {221} они утруждались этой переменой островов, и римляне досадовали, что им не удавался их поход и что они не могли сразиться с венецианами. Дошедши до самой Малеи, Андроник увидел, что он преследует то, чего, очевидно, никак нельзя достичь, что он гонится за кораблем аргонавтов и потому, повернув корму, прибыл в городскую гавань. А венециане, видя, что силой оружия они не могут с успехом защищать себя, заключили договор с сицилийским королем, чтобы через то увеличить свои средства к обороне и иметь себе помощника в случае, если римляне нападут на них. Царь не оставил без внимания слухов об этом. Он знал, что и ничтожное обстоятельство, случайно встретившись, часто производило перемену во многих делах и порождало неизмеримые бедствия, и потому решился возобновить прежний союз с венецианами. Он старался было сколько мог уничтожить их договор с королем сицилийским, но как они не соглашались на это, то и без этого принял их и, когда они обратились к нему с просьбой, даровал им прощение и дружбу. Восстановив все права, которыми они пользовались прежде как граждане, во всем равные с римлянами, он не отказался отдать им и ту часть их имущества, которая внесена была в царское казнохранилище, но они, как купцы, имея в виду выгоду и удобство как для себя, так и для царя, придумали нечто умное и дельное: отказавшись от {222} обратного получения своего имущества, они единодушно согласились взять за все утраченное ими имущество пятнадцать центенариев золота. Эта сумма и была им уплачена, но не вдруг, а в несколько разновременных выдач. {223}

ЦАРСТВОВАНИЕ МАНУИЛА КОМНИНА

КНИГА 6

1. Таким образом, и это дело у царя Мануила кончилось. Наше же повествование пусть идет далее и рассказывает о последующих событиях сообразно со временем и значением каждого из них. Так как султан не хотел остаться в покое, признав раз и навсегда постоянные набеги на римские пределы делом, полезным для себя и вполне выгодным для турков, то царь и еще раз выступает против него. Очень часто, впрочем, царь и сам не давал покоя персидскому государю, но дразнил и сердил его, словно спящего дикого зверя, поднимал его с ложа и вызывал на бой. И ни условные прекращения военных действий, ни перемирия во время битвы, ни союзы и договоры, ни переговоры и отправления послов не задерживали и не останавливали их нападений друг на друга. Оба они были горячи и падки на войну, а потому иногда и по незначительной причине нападали друг на друга. Для них было делом особенно любезным надевать всеоружие, собирать полки, водить их {224} в бой и сражаться. Отличались же они друг от друга тем, что султан всегда был как-то предусмотрителен и рассудителен, действовал обдуманно и давал битвы осторожно, посредством своих военачальников; его никогда не видели стоящим во главе фаланги или разделяющим труды с воинами; а царь, как человек с душой благородной, был пылок в сражениях, любил выказывать дела личной храбрости и часто, при разнесшемся слухе о вторжении где-нибудь неприятеля и о страдании его подданных, первым садился на коня и смело выступал в поход. Так как теперь царь вознамерился восстановить Дорилей, то тем еще более раздражил и возбудил варвара к войне. Султан, показывая вид, будто доселе не знал о прибытии царя в Дорилей, через послов спрашивал его о причине появления в тех местах и просил удалиться. А царь, замечая нечто колкое и насмешливое в письме султана, со своей стороны признавал немалым чудом, что султан не знал о его походе до самого прибытия его в Дорилей и что будто бы доселе он не знает причины этого похода. Приступив к возобновлению города, царь сам начал носить камни на своих плечах и этим так воодушевил других, что чрезвычайно скоро была воздвигнута стена и снаружи обнесена валом, внутри во многих местах вырыты были колодцы для того, чтобы можно было черпать воду. Персы считали для себя несчастьем, если они принуждены будут оставить дорилей-{225}ские поля, на которых проводили лето принадлежащие им стада коз и быков, гуляя по луговым пастбищам, если будет построен город и в нем для стражи поставлена римская фаланга. Поэтому они на всех удилах неслись против римлян, и, подстерегая, когда те выходили за съестными припасами, препятствовали фуражировке, и убивая всех, кто попадался им в руки. Но скоро царь уврачевал это зло. Назначив определенное время для выходов из лагеря на фуражировку, он сам подавал трубой знак, первым выходил из лагеря, и, предводительствуя вышедшим отрядом, ни на минуту не оставлял тех, которые отыскивали съестные припасы, и возвращался в лагерь иногда в сумерки, а иногда и поздно вечером. Персы со своей стороны, чтобы противодействовать этому, частью употребляли и силу оружия и производили частые нападения на римлян, а частью сжигали плоды и предавали огню жилища, чтобы лишить римлян достаточных средств к пропитанию. Однажды, когда царь собирался кушать и очищал ножом персик, ему сказали, что персы сделали нападение на собирающих съестные припасы. Бросив плод, он тотчас же опоясался саблей, надел панцирь и, вскочив на коня, выступил против врагов. Варвары стояли, построившись в фаланги; но спустя немного после того, как явился царь, они оставили этот строй и, притворно обратившись в бегство, поражали нападающих, частью снова поворачиваясь назад, частью во время самого {226} бегства бросая стрелы и повергая тех, кто их преследовал. Обыкновенно персы непрестанно пришпоривают коня и между тем, как конь часто бьет копытами по земле и быстро несется, перс, имея в руках стрелу, пускает ее назад и таким образом наперед убивает того, кто торопился сам убить его, и, внезапно обратившись из преследуемого в преследующего, берет в плен того, кто собирался уже сам взять его. Возобновив Дорилей и тщательно снабдив его всем нужным для его охранения, царь выступил из тамошних стран и прибыл в Сувлей, восстановил и этот город и поставил в нем гарнизон. Затем, устроив и все прочее, по своему убеждению, наилучшим образом, возвратился в царственный город.

Но прошло немного времени, как между царем и султаном опять возгорелась вражда. Они оба обвиняли и упрекали друг друга: царь приписывал султану неблагодарность к благодетелю и забвение прежде оказанных ему благодеяний и всевозможной помощи для получения власти над единоплеменниками; а султан упрекал царя в легкомысленном пренебрежении договорами, в готовности всегда расторгнуть дружбу, в нарушении только что заключенных условий мира, а равно и в том, что он много раз обольщал его обещанием щедрых даров, высказывая это в царских красных грамотах, а давал мало. Поэтому царь стал собирать и бывшие у него прежде войска и набирать новые; вместе с тем он нанял немало и иноземного {227} войска, преимущественно из латинян и из скифов, обитающих около Дуная. Доведя свое войско до огромного числа, он готовился к войне так, что, казалось, хотел истребить персидский народ, уничтожить Иконию с самими ее стенами, подчинить себе султана и наступить ему на шею, подложив ее под свои ноги вместо скамьи. И когда все было готово к походу, он входит в великий храм, носящий название по имени Божественной и неизреченной Премудрости, призывает Божественную помощь и просит свыше победы, но, как показал исход войны, не получает ее: по неисследованным судьбам Божиим она дарована была врагу. Затем, выступив из царственного города и пройдя Фригию и Лаодикию, он прибыл в Хоны, древние Колассы, город богатый и обширный, где родился я — сочинитель сей истории. Посетив здесь храм Архангела, по обширности величайший и по красоте прекраснейший, где все было делом чудной руки, он, вышедши отсюда, прибыл в Лампу и город Келены, где находится исток Меандра и протекает река Марсиас, впадающая в Меандр. Здесь, рассказывают, Аполлон содрал кожу с Марсиаса, который в безумной ярости, как сильно ужаленный оводом, начал состязаться с Аполлоном в искусстве пения. Отсюда царь отправился в Хомы и остановился у Мириокефала. Это древняя и необитаемая крепость, получившая, как думаю, свое название оттого, что при ней происходило, или оправдавшая тем свое название, ибо около ней смерть {228} часто повергала на землю тысячи римских голов*, как об этом я скоро скажу. На походе царь всегда сохранял стройный боевой порядок, во время остановок укреплял лагерь валом и выступал в путь осторожно, согласно со стратегическими правилами. Шел он, впрочем, довольно медленно, чему причиной были животные, которые везли машины, и множество приставленных к ним людей, неспособных к бою. Да и персы, появляясь там и сям, постоянно тревожили его небольшими схватками и, заезжая вперед, истребляли по дороге траву, чтобы у римских коней не было корма, и портили воду, чтобы римляне не пили чистой воды. А сами римляне жестоко страдали от болезни желудка, и эта болезнь сильно губила войско.