Истощение времени (сборник)
Шрифт:
– Его здесь нет, – сказал я.
– И где же он?
– А я знаю? – чуть ли не рассмеялся я. – Он нам ни о чём не сообщал. Ушёл и ушёл.
– Так с того дня и не появлялся?
– Это разве срок? – попытался я успокоить жену.
Сообщение о доставленной из Москвы еде отклика не вызвало. Возможно, высказано оно было недостаточно громко и недостаточно вкусно. А может, и недостаточно нравоучительно. И ничем не пугало… Московские труженики провели на даче ночь, утром отбыли в столицу, подбодрив меня словами: «Как мы тебе завидуем! Пожить бы сейчас на природе. Отдохнуть и успокоиться…» Я почувствовал себя виноватым и пробормотал невнятное… О Тимофее разговора не было. Косвенно относящейся к нему можно было посчитать заботу о сохранности привезённых продуктов. Жена повелела (ну, скажем: порекомендовала) не допустить порчи их, мол, добыты с напряжениями. «Не учи учёного!» – только и мог пробормотать я. Жена знала, что ничего из добытого с напряжениями в магазинах у меня не пропадёт и не испортится. Могла бы и помолчать. В ту пору я любил
На следующий день начались мои усердия на кухне. Для начала сотворил борщ (ушло пять часов), крутил и жарил котлеты. Безветрие помогало концентрации запахов, и кухня наша очень скоро стала устойчиво-призывно благоухать на весь посёлок. Полагаю, что и в лесу было куда направить внимание ноздрей.
Призывы кухни оказались напрасными. Тимофей не объявился дома ни вечером, ни ночью, ни в последующие дни. Ну, ладно борщ. Борщ, даже и с густым наваром, мог его и не волновать. Но запахи котлет-то и жареного мяса! А? (А я мог предложить Тимофею ещё и рыбу хек.) Нет, ничто блудного кота к возвращению в хозяйский дом не приманивало. Неужто Тимофей так хорошо изучил жизнь белок, улиток, птиц, что решил обойтись ягодами и грибами?
Ну, стервец! Только явись к нам на крыльцо кухни!
Не явился…
Мало ли, конечно, что… Всякое случается… Но я был убеждён, что Тимофей жив. Мог бы добавить, что и здоров. Но удержался. Уходы Тимофея в лес, а то и в соседние посёлки к драмам приводили редко. Выше было сказано о разумности Тимофея. Разумный-то он был разумный, но и цену себе знал. И даже, наверняка, получал подтверждения своей цене (или силе). Его уважали. Приходилось наблюдать встречи на узеньких улицах посёлка Тимофея с существами, способными лапой его пришибить или разорвать в клочья. Помню, как однажды в пятницу мы прогуливались с Тимофеем в ожидания приезда москвичей. Из-за угла Призаборной улицы вышел дальний сосед, отставной полковник Тягунов в компании со злым, как поговаривали, псом Кордильером (без ошейника), из немецких овчарок. И для меня общение с Кордильером вряд ли было приятным. Тимофей взглянул на меня, и ему было понятно, что в случае чего, экстренного, на мою, двуного самца, без клыков и когтей, помощь рассчитывать было бессмысленно. По правилам поведения животных в нашем Садово-огородном товариществе коту следовало первым делом найти щель и унырнуть под чужие яблони и в кусты крыжовника. Тимофей ни в какую щель (а он знал их все) уныривать не стал. И так они прошли друг мимо друга, не допустив и малейших проявлений недружелюбных чувств. Молчаливое присутствие при этом Тягунова и меня ничего не меняло… Правда, иногда Тимофей возвращался из своих экспедиций с травмами. То с мордой в крови и заплывшим глазом, то хромая на две лапы (запрыгнуть на диван не мог), то просто обессиленный драками с неизвестными нам врагами. О сюжетах происшествий с Тимофеем судить мы не брались. Конечно, волновались за него, но полагали, что всё с ним обойдётся. И обходилось. Отлёживался Тимофей по нескольку дней, отсыпался, раны зализывал и вставал на ноги. При этом отыскивал какие-то полезные для себя травы.
Лишь однажды Тимофей заставил нас испугаться. Пришлось везти его в Москву. Да что там – испугаться! Ужаснуться! И поверить (хотя бы на несколько часов) в неземное происхождение нашего домашнего животного. И в неземной его смысл.
Началось всё песенно: «к нам приехал на побывку генерал, весь израненный, он жалобно стонал…» Ну, не генерал. Ну, не приехал. И не на побывку. А Тимофей вернулся домой из очередного приключения. И вёл он себя на этот раз непривычно. Лежал, двигаться не пытался. Ощущалось в нём унылое безнадёжье. И он именно стонал, чего раньше с ним не случалось. То есть это я признал несмолкаемые звуки Тимофея стоном. И никаких видимых ран у кота мы не обнаружили. Скорее всего, какая-то злобная скотина, из людей, отбила коту внутренности. Дальше пошло хуже. Тимофей начал приподниматься, как бы вытягиваться, точнее вытягивать шею, голову запрокидывал, стараясь смотреть в потолок. Тут-то мы и заметили, что глаза Тимофея стали затягиваться белёсой плёнкой. Плёнка эта, видимо, и заставляла кота задирать голову, чтобы хоть с помощью щелей в плёнке что-нибудь углядеть в реалиях бытия. Но эти мысли были быстро выветрены иными ощущениями. Тогда-то я и вздрогнул. Какие уж тут реалии бытия! Никакие реалии бытия для Тимофея сейчас не существовали, он обращался к Космосу. Понимание этого было мне недоступно.
Кого он старался вызвать ради спасения. К кому обращался?
Или – в отчаянии – к Высшему Существу. Или же – к порождениям неземным, возможно, что и искусственным, но Тимофею родственным. Звук, который был признан мною стоном Тимофея, прекратился, и от этого во мне возникла некая необъяснимая жуть. Тимофей был теперь вне нас. А где? В тот мир, где пребывал он теперь (или куда пытался вернуться?), проникнуть я не мог. Возможно, стон его (якобы стон) был заменён сейчас неслышимым для меня,
В городе не видишь и не чувствуешь Неба. Да и в суете дачной жизни в выходные не до Неба. Если ты не философ и не астроном. Впервые я со вниманием взглянул в Небо школьником в Яхроме. Ходили мы с дядей поздним вечером с вёдрами за водой из колонки у нижнего пруда. Дом наш стоял на горе. Закрепив полные вёдра, присели у соседской завалинки отдохнуть. Дядя Саша закончил математический факультет дореволюционного МГУ. Там всерьёз изучали астрономию. Небо было чистое, томно-августовское. Дядя Саша и предложил мне разглядеть звёзды, называя при этом их имена. Поначалу я смотрел и слушал с интересом, даже с воодушевлением, но вдруг, в одно мгновение на меня навалилась вся тяжесть Неба, вся тяжесть Мира, вся бесконечность Вселенной, какую (и по разуму моему, и по значимости моей во Вселенной) не дадено было мне разгадать. И звёзды, число которых неведомо, и ведомо никогда не будет, стали казаться мне глазами необъяснимого, глазами вечности, направленными на меня и будто бы желающими выяснить, что есть во мне и зачем я. А выяснив, тут же втянуть меня с яхромской завалинки в свои незаполнимые глубины. От встречи с бездной Мироздания мне стало не по себе. Страшновато стало. Позже на открытых пространствах я старался подолгу не смотреть в Небо…
Не из тех ли бездн явился к нам Тимофей? Да и кот ли он? Я видел фотографии якобы погибших в Америке в сороковые годы прошлого века пришельцев, слышал комментарии к ним. И не мог не думать о Тимофее. Он стал казаться мне похожим на одного из тех пришельцев. Мордочка его (из морды превратилась в мордочку) скукожилась, стянулась морщинами. И будто бы приблизилась к Небу. Будто бы Тимофей смог удерживаться сейчас лишь на задних лапах, и как бы стоял, столбиком сибирского придорожного суслика, голова же его устремилась в бездны, нависшие над нами (но существующие и в нас). Ради чего и с чем он обращался в эти бездны? Можно было предположить, что с Мольбой. Может быть к самому Создателю. Может быть, к братьям своим единосущным. Не исключено, что в обращении к ним он (оно) имел право попросить их о вспоможении (спасении), о возобновлении в нём жизненных ресурсов, но и был обязан доложить, кому (чему?) требовалось, о своих исследованиях земного бытия. Так я мог рассуждать, подчиняясь привычкам и представлениям человека с Мещанских улиц. Но Тимофей был существом неземным. И представления московского обывателя были здесь бесполезны и бессмысленны. Хотя подобные ему существа пребывали на Земле и во времена, скажем, Древнего (для нас) Египта. И тогда они удивляли, а потому и попадали в мифологии. Но ни мне, ни врачам-айболитам, показывать кому – и немедленно! – собирались везти кота жена с сыном, изменить сейчас что-либо в его судьбе не было дано. Всё решалось в Космосе. Мысли об этом были нервные, мысли напуганного таракана… Снова я ощутил свою бесконечную малость в Мироздании… В Мироздании первоначального Хаоса.
Везли кота в Москву в пластмассовой клетке. Пугачёв, конвоируемый Суворовым, в клетке, без пластмассы, понятно, на полотне Т. Назаренко. Глупые ощущения, конечно, но что поделаешь. И не бушевал Тимофей, а беззвучно, без вздрагиваний, лежал на дне клетки. Был призван кошачий врач. Впрочем, Григорий Михайлович был не просто кошачий врач. Жена моя была в приятельских отношениях с Натальей Дуровой. Григорий Михайлович, профессор, доктор наук, наблюдал за животными Уголка Дуровой. Он осмотрел Тимофея, тот не сопротивлялся, профессор пробормотал: «М-да…» Я, как бы подхихикивая над собой, влез в его мысли диагноста словами о том, что кот напомнил мне сегодня пришельца, в частности, и тем, как он затянутыми плёнкой глазами глядел в небо и молил о чём-то. «Что?» – произнёс Григорий Михайлович, будто не понял, о чём я. А ведь понял.
– Мистика – это красиво, – сказал он. – Но здесь известный медицинский случай. В основе его боль. От боли глаза вашего Тимофея затягивает плёнкой. Вот и вытягивает он шею к свету.
– И что? – спросил я.
– Надо снимать боль.
– Как?
– Для начала уколами.
Выяснилось, что исполнять присмиревшему и безжизненному Тимофею уколы – дело нелёгкое. В силовые ассистенты доктором были призваны я и жена с сыном.
– Ну, мужик! – ещё раз с уважением оценил Тимофея Григорий Михайлович.
По просьбе доктора, с непредвиденными усилиями, но и бережно, нам удалось закатать кота в верблюжье одеяло, стянувшее при этом его лапы. Тимофей рычал, приходил в себя, силу и свирепость его нам не мешало ощутить и верблюжье одеяло. И Григорий Михайлович произвёл укол в задницу Тимофею. Позже состоялось ещё уколов восемь, я не разбирался, какие лекарства ему вводили (жена знала). Дней через десять Тимофей ходил уже здоровым, без всяких плёнок в глазах, непостижимо (будто бы и неисправимо) голодным и обиженным хозяином квартиры. Мол, что вы там такое надо мной учудили без моего разрешения? Попытки жены погладить его Тимофей пресекал рычанием. «Сейчас ты дорычишься, пришелец!» – пообещал я ему. Тимофей опустил голову, мрачно посмотрел на меня. Но дерзить мне он себе не позволял. Я тоже был самец. Разрешая отвезти кота на дачу, Григорий Михайлович осмотрел животное и снова не смог удержаться от оценки. Или похвалы. А может, и восхищения: