Истовик-Камень
Шрифт:
– Если ты, Мхабр, в бою так же ловко орудовал копьём, как здесь тачкой, не удивляюсь, что малыши пепонго взяли тебя так легко! Или ты сам сдался в плен?
Мономатанец даже с заломленными руками возвышался над распорядителем на добрых полторы головы – Шаркут при всей своей силе был кряжист, но невысок.
– А что они сотворили над твоей женой, вождь? Эти ловкие маленькие пепонго, я слышал, так здорово умеют укрощать рослых, полногрудых красавиц сехаба…
Чёрного воина держали умеючи и крепко, он не мог ни ударить, ни пнуть ногой. Он посмотрел на Шаркута и плюнул. Не в него, просто себе под ноги. По верованиям его родины – а там давали пощаду врагу, схватившемуся за древко оружия, – это было страшнейшее оскорбление. «Я настолько не желаю иметь с тобой ничего общего, что нас не свяжет даже плевок!..»
Шаркут, как выяснилось, это очень хорошо знал. Его кнут снова вылетел из-за пояса, он перехватил рукоять, как дубинку, и её увесистый конец, выточенный из твёрдого дерева, врезался мономатанцу под рёбра. А потом, долей мгновения позже, так, что два удара почти слились, – в самый низ живота.
Надсмотрщики выпустили чернокожего, и он свалился, не в состоянии вздохнуть. Некоторое время он только корчился, судорожно дёргаясь и извергая зелёную желчь. А потом, когда смог наконец набрать в лёгкие воздуху, – он закричал.
Его гордость воина начала-таки давать трещину…
– Этого в забой, – велел Шаркут. – Приковать и заклеймить, а дальше посмотрим.
И, более не оглядываясь, пошёл дальше, к лестнице. Рабов в рудниках – тысячи, и строптивцев среди них гораздо больше, чем ему хотелось бы. Примерно накажи одного, проявившего открытое непокорство – и, глядишь, десять других хорошенько подумают, прежде чем отважиться на какую-то дерзость… Мастер Каломин потащился за распорядителем, вполголоса продолжая бранить мономатанца, едва не раскрошившего о стену его старые кости. Каттай больше не приставал к рудознатцу с расспросами. Маленького халисунца трясло так, что челюсть не стояла на месте, а пальцы сделались ватными. Сейчас для него наступит время испытания, и он ошибётся. За лобной костью пульсировала уже знакомая боль. Он обязательно ошибётся. Чудесная способность, которую обнаружил в нём господин Ксоо Тарким, оставит его и больше не возвратится. Его признают бесполезным. Его прикуют и заклеймят, как несчастного мономатанца. А когда он выбьется из сил – скажут, что он лентяй и не желает работать. Господин распорядитель вытащит кнут и…
В глазах потемнело. Каттай остановился, привалившись к стене – шершавой, с торчащими углами камней. Сейчас он упадёт. Даже ещё не добравшись до двадцать первого уровня. И его сразу признают ни к чему не годным. Сейчас он упадёт…
– Эй, мальчишка! Ты что там, уснул? – прозвучал голос Шаркута.
– Я… – с трудом выдавил Каттай. – Я… я сейчас…
– А ты у нас, оказывается, неженка, – насмешливо, но совсем не гневно проговорил распорядитель. – Рудничной пыли не нюхал. Привыкай!.. Ну-ка, нечего раскисать!..
Каттай, сделав усилие, отлепился от стены и поплёлся следом за ним.
Мало найдётся камней, равных изумруду. Благо торговцу, завладевшему Зеницей Листвы! Даже самый дешёвый, золотистого отлива камень принесёт немалый достаток, а уж тёмный, хвойного цвета, безупречно чистый красавец будет продан даже прибыльнее алмаза. Благо и носящему при себе изумруд. Обладатель чудесного самоцвета никогда не пожалуется на зрение, его не тронет ядовитая гадина и до конца жизни не побеспокоят скверные сны. Его сердце останется неподвластно отнимающей силы болезни и устоит перед заговором-присушкой. Он не заболеет чумой, не утратит хладнокровия и не потеряет надежды…
Надежда может пропасть лишь у того, кто этот самый изумруд добывает.
Ибо здесь, под Южным Зубом, дивные дорогие кристаллы сидели в граните. И гранит этот отличался редкой несокрушимостью. Забой на двадцать первом уровне пользовался среди каторжан весьма дурной славой. В нём погибали люди, и те, кто там бывал, утверждали: когда удавалось выворотить очередной кусок скалы, на поверхности излома бывали видны чёткие письмена, серо-багровые по розовому. Их никто не мог прочитать, но рудокопы не сомневались – то были проклятия. Гора гневалась и страшно грозила двуногим паразитам, святотатственно проникшим в её плоть…
Южный Зуб нередко наказывал тех, кто тревожил его своими зубилами и кайлами. Но для каторжан изумрудной копи он приберёг, похоже, самое скверное. Жила, в которой сидели великолепные, тёмного блеска камни, внезапно истончилась и пропала, вильнув за пустой гранитный желвак. Этот гранит не нёс даже вросших в камень проклятий, да они и не требовались: закалённый металл, высекая искры, со звоном отлетал прочь.
Каттай и мастер Каломин должны были порознь определить, что в действительности содеялось с жилой. То ли иссякла она, и тогда забой надлежит бросить; то ли продолжается в глубине, а значит, следует, не считаясь с затратами, желвак обойти или прорубить – и тогда копи обретут новую жизнь…
Рабы, обычно трудившиеся в забое, теперь сидели кучкой возле входа в него. Каттай обратил внимание, что двое были прикованы цепью к кольцу на стене. Ошейники на тощих жилистых шеях, на руках и ногах – кандалы… Вместо одежды – вшивые лохмотья, утратившие уже всякую форму и цвет. У того и у другого даже сквозь слои грязи просматривалось клеймо на груди: три зубца в круге. Один из двоих всё время кашлял. Другие рабы старались держаться подальше от закованных. Каттай не сумел как следует рассмотреть добытчиков самоцветов – только вереницу глаз, поблескивавших в вечной полутьме. Факелы на передвижной подставке озаряли вход в забой тусклым трепетным светом. Они нещадно коптили, стена и потолок возле них покрылись жирными хлопьями сажи…
Старик Каломин ощупал возле тела потёртый мешочек – кожаный, испещрённый письменами его родины, призванными отгонять дурной глаз. Судя по треугольной форме, мешочек был вместилищем чудодейственной рогульки, спутницы рудознатца. «Значит, всё же не посох!..» Старец первым скрылся в тёмной дыре. Каттай не видел, что там происходило, но мог себе представить. Лозоходцев за работой он встречал ещё дома. Вот мастер добирается в самую голову забоя, вот вытаскивает рогульку и берёт её в обе руки. Вот он творит молитву и сосредотачивается, со всей строгостью отгоняя лишние мысли… Так, чтобы в целом мире остались лишь знакомые ветви, ставшие продолжением пальцев… Вот рогулька улавливает неслышимый зов изумрудов, угнездившихся в толще гранита, по ту сторону желвака… и едва ощутимо вздрагивает в руках… Мастер оглядывается на затаившего дыхание Шаркута, и улыбка торжества раздвигает на его лице морщины, навеки, казалось бы, сведённые недовольной гримасой…
…Каттай сразу понял, что не ошибся. Распорядитель, конечно, велел Каломину помалкивать до поры о том, что ему рассказала вещая лоза, и тот ослушаться не посмел, но спрятать самодовольный блеск глаз было не в его силах. Каттай увидел, как невольники, молчаливо и вроде бы равнодушно сидевшие у стены, заметно ожили при появлении старика. Мальчик знал почему. Когда истощался драгоценный забой, дух, живший в нём, взамен вынутых самоцветов получал благодарственную жертву.
Раба.
Мало кто из каторжников, надорванных подневольным трудом, не звал каждодневно к себе смерть. Но в таком облике её почему-то не желал ни один!