Истовик-Камень
Шрифт:
– Я теперь подметальщиком… – И улыбнулся так, как одиннадцатилетний мальчишка на самом деле улыбаться не должен: – Церагат говорит, на отвалах я скоро сдохну, а внутри горы ещё сколько-то протяну и смогу поработать…
Тощенькое мышиное лицо обрамляли свалявшиеся сосульки бесцветных волос. Пёс подумал о том, что последний раз Аргиле, наверное, голову мыла ещё мать. Аргила разжал кулак и что-то протянул на ладони:
– На, возьми, это тебе… кремнёвый дикарь… Там мой остров.
Пёс взял протянутый камень. Он помнил, как отчаянно пытался маленький подбиральщик найти в просеянных кучах руды хоть что-нибудь ценное и тем заработать лишний кусок плохо провяленной
Аргила вдруг спросил:
– Тебе снятся сны, венн?
Пёс кивнул.
– Снятся.
– А мне перестали, – сказал Аргила и опять улыбнулся. – Раньше я часто видел свой остров. Мы называли его островом Старой Яблони…
Пёс помедлил, но всё-таки проговорил:
– Вы тоже ушли из-за ледяных великанов?
– Нет. У нас есть свой великан, но маленький и совсем не злой. Он живёт в седловине горы, между вершинами. Я поднимался туда… Там высятся красные скалы, обросшие мхом… И растут цветы, их у нас называют «детьми снегов», они похожи на маленькие белые звёзды… Из-под великана течёт ручей, прыгающий по камням… Гора прикрывает долину от ветра, и сверху растёт сосновый лес, а внизу – яблони… К нам всегда собирается множество кораблей. Осенью – за яблоками, за мёдом и всякими лакомствами, которые умеют делать только у нас… А весной – за яблочным вином… И просто чтобы полюбоваться, как цветут наши сады… Тогда устраивают праздник и большой торг… Корабли приходят и с острова Печальной Берёзы, и с острова Закатных Вершин…
– Закатных Вершин?.. – настороженно переспросил Пёс.
– Да. Там раньше жил кунс Винитарий. Туда тоже пока ещё не добрались великаны, но храбрый кунс не стал дожидаться погибели и увёл своё племя на Берег…
Пёс выдохнул. Аргила услышал нечто вроде стона и рычания одновременно.
– А не было, – спросил венн, – у этого Винитария прозвища «Людоед»?
– Было, – удивился Аргила. – Мой отец говорил, так прозвали кунса за то, что он в молодости отведал плоти пленного недруга. Так поступали в старину, перенимая мужество достойных врагов, но теперь люди измельчали, и племени Закатных Вершин не очень понравилось деяние кунса… А ты откуда знаешь о нём?
Венн долго молчал. Наконец выговорил:
– Мы позволили ему занять земли рядом с нашими, через реку, и у нас был мир. Мы верили слову кунса и не ждали предательства. В нашем роду было двадцать восемь женщин и тридцать мужчин. Теперь нас больше нет.
– Есть ты, – тихо сказал Аргила.
Пёс смотрел мимо него.
– Нет. Меня тоже нет.
Аргила не стал спрашивать почему. Он только вздохнул:
– А на нас напал молодой Зоралик с острова Хмурого Человека. Люди говорят, он всё хочет доказать старому кунсу Забану, будто тот ему и вправду отец. Он на многих нападает, но пока ему не очень везёт. Вот и у нас он не решился высадиться на берег и захватил всего лишь лодку, с которой мы, мальчишки, ставили ярус на камбалу… Зоралик очень гневался из-за неудачи и всех нас продал аррантам… а они… У тебя на родине выпадал зимой снег?
– Да. Наши леса похожи на те, что в твоём камне.
– У нас тоже было много снега и почти весь залив зимой замерзал. Я бегал на коньках… Дедушка выточил их из бычьей кости, чтобы не стёрлись, я крепко завязывал ремешки… Не говори, что тебя нет. Ты есть… Прощай, брат.
Пёс ответил:
– И ты прощай, брат.
…Однажды в деревню потомков Серого Пса пришёл высокий седобородый старик, назвавшийся Учеником Близнецов, и попросил разрешения обосноваться поблизости.
«Старые люди не должны селиться одни, – сказала большуха. – Как вышло, что ты живёшь сиротой?»
Пришелец объяснил, что так велела ему его вера. Он собирался выстроить в лесу шалаш или выкопать над берегом Светыни пещерку. Но на другой же день почувствовал себя худо – простыл в пути – и волей-неволей задержался в большом доме, где за ним присматривали старухи и ребятня. Когда же старик выздоровел, наступила зима, и жреца никуда не пустили. Мыслимое ли дело – дать гостю уйти в метель и мороз, на верную погибель?
Щенок отлично помнил его морщинистые руки, добрые глаза и длинную, пышную бороду. Сколько было волосков в той бороде, столько же и рассказов о Близнецах жило в памяти старика. Серые Псы слушали его с любопытством, коротая за домашней работой зимние сумерки. Иногда же, наоборот, жрец просил их рассказать о своей вере. Однажды он попросил мальчишек смастерить ему костяное писало и надрать гладкой берёсты с поленьев, приготовленных для очага.
«Зачем тебе?» – спросили его.
«Запишу ваши сказания», – ответил старик.
Куда подевались те берестяные листы, испещрённые чужеземными письменами? В ночь разгрома старый мудрец взывал к милосердию, творил священное знамение и пытался прикрыть собой раненых и детей. Пока кто-то из комесов Людоеда не снёс ему мимоходом седую голову с плеч…
Каттай сидел на своём тюфячке в передней комнате покоев Шаркута. Сидел очень неподвижно и тихо и смотрел в щель не до конца прикрытой двери, что вела во внутреннюю хоромину. Горное сено в тюфячке успело слежаться и утратить былой аромат, колючие стебельки лезли наружу сквозь ткань. Несколько дней назад Каттай хотел попросить у своего покровителя немного соломы или нового сена и почти собрался с духом, но что-то помешало ему. А теперь это не имело никакого значения.
Каттай держал на коленях маленький узелок и смотрел в щель. Он не торопился. Он ждал. «Прости, мама. Я в самом деле очень хотел тебя выкупить…»
Сразу три опала из числа найденных на «его» двадцать девятом уровне удостоились отправки в Сокровищницу. Большой чёрный, из-за которого Шаркут своротил нос меднокожему; умелая полировка превратила ущерб, нанесённый камню, в его достоинство, позволив обнажить внутренние слои с их сине-зелёными переливами. Затем огненный, мысленно прозванный Каттаем «Славой Южного Зуба». И третий. Наполовину облачно-голубой с кровавыми бликами, наполовину искристый, мозаично-многоцветный…
«…И выстроить дом. Я так хотел, чтобы всем было хорошо…»
Даже теперь Каттай ничего не мог с собою поделать – всё представлял, каким вышел бы из мастерской Армара тот последний самоцвет, оставшийся неизвлечённым. Самый прекрасный. Не узнавший прикосновения подпилков и шлифовальных кругов, лишь удар подземных мечей, поливших его человеческой кровью… Как играла и сияла бы его вечная радуга в тонких лучах, направляемых с потолка, среди прозрачных брызг чистого ручейка…
«А может, это был сам Истовик-камень, никому не дающийся в руки? Вот и я лишь увидел его, а коснуться так и не смог…»