Истребители
Шрифт:
«…На границе Монгольской Народной Республики, — говорилось в листовке, — мы защищаем свою советскую землю от Байкала до Владивостока и выполняем договор дружбы с монгольским народом. Разгром японских самураев на Халхин-Голе — это борьба за мирный труд рабочих и крестьян СССР, борьба за мир для трудящихся всего мира. Бойцы! Наша Родина и командование сделали все необходимое для полного разгрома и уничтожения врага. Выполним наш священный долг — воинскую присягу… Вперед, славные герои-летчики, танкисты и доблестные пехотинцы. Могучим и дружным ударом всех родов войск, ворошиловскими залпами меткой артиллерии, всесокрушающим ударом героической пехоты,
Отложив листовку, Гринев вопросительно взглянул на меня.
— Как думает комиссар — когда мы покончим здесь с самураями?
— Я готов хоть сегодня, не знаю, как японцы… А ты как думаешь?
— Я полагаю… — растягивая слова, начал Гринев… А потом вдруг спросил: — Что тебе женушка пишет? Я рассказал. Он нехорошо рассмеялся.
— Ты что ржешь?
— Да как не смеяться! Она тебе не написала, кто ее приголубил, одинокую?
— Такие разговоры брось, — сказал я.
— Ух ты какой!.. Все женатики почему-то уверены в честности своих жен.
На него нельзя было обижаться. Он шутил беззлобно.
— Не знаю, как другие, я в свою верю.
Гринев усмехнулся:
— Золотое правило мужа: все жены изменяют, кроме моей. На этом стоит и будет стоять семья.
— Тебе двадцать восемь? Да? А за тебя пока еще ни одна девушка замуж не пошла. Пора бы!
— Зачем мне жениться, когда у товарищей жены есть? — он даже сам не рассмеялся этой давней шутке пошляков и вдруг задумался, стал серьезен. — А вообще ты прав, жениться мне пора. Надоело бобылем ходить. Как кончится эта заваруха — женюсь… Эх, и дивчина же меня ждет!..
На ветру тихо перешептывались желтеющие травы, высоко в небе парил орел, а за ним, обучаясь у родителя, уступом шли два орленка. Еще ниже резвились молодые жаворонки… Пахло свежим сеном.
Фронтовики, когда не в бою, куда больше думают и говорят о любимых, родных, о доме, чем о предстоящих сражениях. В минуты перед наступлением тянет говорить не о войне, а о том, что связано с миром.
Со стороны Халхин-Гола уже второй раз сегодня проходили девятки СБ, сбросившие свой груз на противника. Стремительно проносились группы истребителей… А нас все еще не поднимали в воздух.
Гринев, охваченный нетерпением, звонил в штаб, опасаясь, как бы эскадрилье не забыли поставить задачу. Из штаба рассерженно отвечали: «Знаем и без напоминаний. Ждите!» И Гринев, бросив трубку, начинал так же сердито урезонивать нетерпеливых летчиков.
А затем началось изнуряющее ожидание в кабинах самолетов. В один из моментов на наших глазах, совсем близко от аэродрома, вдруг разыгрался воздушный бой. Своей грозной, суховатой музыкой, в которой рев моторов прерывался треском пулеметных очередей, своим быстрым, жгучим сверканием трасс и дымами, протянувшимися в разные стороны, он мгновенно нас захватил. Наэлектризованный ожиданием, я едва удерживался, чтобы не взлететь. Порой казалось, что вражеские самолеты, клубком вертевшиеся над самой стоянкой, бросаются в пикировании прямо на тебя, что пулеметные очереди вот-вот хлестнут по аэродрому. Васильев, стоя у крыла, готов был ежесекундно подать команду «Запускай!», а моя рука непроизвольно тянулась к «лапкам» зажигания…
Наконец бой утих, и я почувствовал такую усталость, как будто был его участником. Хотелось вылезти из кабины, размяться…
И вдруг — немедленный взлет!
В боевом строю эскадрильи я шел на привычном своем месте, справа от командира. Линия фронта, обозначенная сплошной полосой дыма и огня, с воздуха была заметна далеко, виделась вся панорама 70-километрового сражения. Двенадцать советско-монгольских дивизий и бригад пехоты, кавалерии, танков и бронемашин с артиллерийскими и инженерными частями поднялись из своих укрытий в земле и грозной лавиной устремились на японцев.
Монгольские кавалерийские дивизии, действуя на флангах, растекаясь, сметали отряды прикрытия баргутской конницы, насильно привлеченной японцами для войны. Наши механизированные бригады вместе с пехотой и артиллерией взламывали оборону противника и охватывали в кольцо всю окопавшуюся 6-ю японск\ю армию.
Наведение истребителей осуществлялось с помощью двадцатиметровой стрелы, которая выкладывалась у горы Хамар-Даба. Сейчас острие стрелы указывало эскадрилье направление на большую группу японских бомбардировщиков, приближавшихся к Халхин-Голу под охраной истребителей.
«Как много их!» — Я даже вздрогнул и невольно посмотрел назад, надеясь увидеть там свои самолеты. Но, увы, горизонт за хвостом был чист, а в стороне уже клубился бой — японцы напали на наших истребителей, патрулировавших в воздухе. «Придется драться одним. Справимся ли?» Едва успев осознать опасность, нависшую над наземными войсками, я заметил японских истребителей, уже мчавшихся наперерез нашей эскадрилье.
Началась лобовая атака. Самолеты, замыкавшие наш строй, были отрезаны. Чудом вырвавшись из возникшей карусели, мы с Гриневым направились на бомбардировщиков, но тут же со стороны солнца высыпало еще с десяток японских истребителей. «Все! И нас скуют боем!» Враг настигал сзади, сбоку, вот-вот начнет расстреливать в упор! А Гринев, не сворачивая, шел на бомбардировщиков, и я, держась рядом, видел, как готовится он к встрече с японскими пулями: втянул голову в плечи, утопил свое длинное тело в кабине, прячась за бронестенку… Весь устремился вперед, сосредоточился, чтобы лучше прицелиться… Нет сомнения: он погибнет, но не свернет с курса. Сколько настойчивости у этого человека!
Что делать?
…Воссоздавая картину минувшего боя, мы никогда не бываем исчерпывающе полны. В лучшем случае удается раскрыть содержание двух — трех ярких мгновений, а в целом-то каждый бой, даже самый быстротечный и «легкий», конечно, намного богаче… И все же выбор моментов, на которых останавливается внимание, не случаен: они врезаются в память не только своей напряженностью и драматизмом, но, должно быть, благодаря новизне, благодаря тонкому, порой неуловимому, а вместе с тем весьма существенному отличию от всего, что им предшествовало в других боях. Чем дальше совершенствуется воздушный боец, чем увереннее становятся его профессиональные навыки в технике пилотирования и воздушной стрельбе, тем большее значение в этом процессе, не имеющем пределов, приобретают именно человеческие моральные факторы…
Что было делать в тот момент, когда Гринев, презрев смерть, рвался навстречу вражеским бомбардировщикам. Не оставляя своего места, я шел справа от командира, а сверху на нас валился десяток японских истребителей. Русский человек по природе упрям и за жизнь свою бьется упорно. Но, коль случилось попасть в переплет, где решается судьба других людей, он забывает себя, становится до предела смел и ради спасения товарищей может не задумываясь отдать свою жизнь. Так поступал сейчас мой командир Гринев. А я следовал за ним, в порыве отчаянной, непреклонной решимости…