Италия - колыбель фашизма
Шрифт:
Английская колонизация делала мир английским: с колонистами приходил английский флаг, или, по крайней мере, английский язык. Италия явилась в современный мир поздно – она пропустила сотни удобных случаев и миллионы квадратных километров земли. Вместе с тем она не имела за собою и качеств британской крови – ни гордой непреклонности первого в мире правительства, ни холодной настойчивости смелого, предприимчивого народа. Не отважные викинги, не рыцари наживы, охваченные жадностью, и не рыцари крестовых походов, пронизанные идеей, – были пионерами итальянской эмиграции; ими были безвестные и безродные бедняки, спасавшиеся беженством от нужды. Они шли не править, не господствовать, а повиноваться, изворачиваться, служить ради куска хлеба. Они стремились в чужие, крепкие государства, в края, дышащие, как им казалось, обильем, и не несли с собою ни итальянской культуры, ни итальянской государственности. И как редко могли они похвалиться хорошим отношением к себе на новых местах! Сколько унижений, недружелюбия, подчас заслуженного, даже враждебности приходилось им переживать! Взять хотя бы положение итальянских поселенцев в Тунисе, кем-то остроумно названном «итальянской колонией, возглавляемой французами». На 35 тысяч французов
2
Французские данные за 1926 год рисуют уже существенно иную картину соотношения итальянцев и французов в Тунисе: 89,216 итальянцев и 71,545 французов.
Понятно, что проблема эмиграции должна была волновать и волновала итальянское правительство. Бороться с непродуктивным отливом излишка населения можно было различными средствами: интенсификацией земледелия, запрещением оставлять земли необработанными, заселением болотистых мест (внутренняя колонизация) и т. д. Но все это паллиативы. Значительно более действительное средство – форсированная индустриализация страны: путь предвоенной Германии. «Для растущего народа, – писал Науманн, – есть лишь один способ избегнуть нищеты: он должен стать народом машин». К XX веку Италия тоже вступила на этот путь промышленного, машинного развития. Но он был ей труден: бедная железом и особенно углем, лишенная промышленных навыков и традиций, она принуждалась выдерживать конкуренцию на мировом рынке с гигантами современного капитализма. Реальная плотность ее населения (т. е. за вычетом непригодных земель) уже в 1910 году превысила 175 человек на квадратный километр, в то время как ее народное хозяйство могло удовлетворительно прокормить, в сущности, не более половины этого количества. Рост населения безостановочно продолжался (4 рождения на один брак), свидетельствуя о жизнеспособности народа, но тем настоятельнее требовала разрешения проблема эмиграции. Выход намечался с неумолимой необходимостью: Италии нужны свои колонии.
Ей нужны колонии для экспорта избыточного населения: «империализм бедняков». Ей нужны колонии и для развития национальной промышленности и, мало того, даже для воза продуктов первой необходимости, которых ей у себя тоже недостает [3] . Сама история толкает ее на торную дорогу активной империалистической политики. Не она первая, не она, конечно, и последняя: на наших глазах Япония переживает во многом аналогичный процесс. Жизнь – борьба. Несправедливо, что «поздно приходящие» остаются за флагом. Если есть борьба классов, то не менее закономерна и борьба рас, наций, государств. Обидно, что народы-господа, нации-плутократки высокомерно повелевают международному хозяйственному и политическому рынку. Не за горами – переоценка исторических ценностей!
3
Хлебные злаки за пятилетие 1903–1913 гг., по данным римского института сельского хозяйства: своей продукции 84,299 тыс. квинталов, ввоз 20,870 тыс. квинталов. В 1924: своей продукции 81,424 тыс. квинталов, ввоз 23,975 тыс. (П. Лященко, «Русское зерновое хозяйство», Москва, 1927).
Так год за годом, движимая непреклонными экономическими импульсами, развивала в себе боевое националистическое сознание итальянская государственность. Всем здоровым нациям присущ инстинкт экспансии, свойственна «воля к мощи». Сильный народ носит в самом себе логику собственного роста, и место его в мире определяется не замкнутым кругом формальных правовых императивов, а бесконечным и существенным разумом истории. Гегель прав в своем гениальном изречении: «всемирная история – всемирный суд».
В итальянском империализме звучат оригинальные ноты своего рода «пролетарской» борьбы: империализм трудящихся классов, жизненно заинтересованных в расширении отечества. Любопытно, что идея «своих колоний» была привита общественному мнению Италии в значительной мере социалистами: Лабриола высказывал ее еще в 1902 году, указывая на Триполи. Как во времена Risogrimento тесно переплетались мотивы национального и социального освобождения, так и теперь империалистическая тенденция окрашивалась в освободительный цвет. «Что социализм для пролетариата, то для итальянцев – национализм: орудие освобождения от нестерпимого гнета. Что пролетариату буржуазия, то для нас французы, немцы, англичане, американцы, будь то аргентинцы или янки: богачи – вот наши враги» (Коррадини). Итальянская эмиграция таскает каштаны для чужих богачей; – она должна работать на себя, на Италию!
Таков индивидуальный облик современного итальянского великодержавия. Как некогда крылатый Эрос греков был сыном Пороса и Пении, обилия и скудости, – так нынешний итальянский империализм, национальный эрос нового Рима, отображает собою одновременно и внешнюю бедность итальянского народа, и богатство таящихся в нем внутренних сил.
В 1908 г., в связи с австрийской аннексией Боснии и Герцеговины, итальянское общественное мнение пережило приступ националистического оживления. Вновь обострились вопросы ирредентизма, явственнее обнаружился Drang nach Nordosten. Но уже в следующем году «национализм» из острого становится как бы хроническим и наряду с целью возвращения в лоно родины оторванных от нее единоплеменников ставит перед собою ряд еще более широких государственных задач. Появляются
Международные отношения в Марокко не оставляют Италию равнодушной. Ее глубоко волнует соревнование великих держав, пресса полна призывов и пафоса. Опасаются, что после бранного пира богов Италии останутся лишь «обглоданные кости». Пишут об исторических правах итальянского отечества на Средиземном море («mare nostrum»), о Риме, о берегах Африки и т. д., – словом, сверкает всеми своими огнями идеологическая арматура великодержавия. Очередная конкретная цель: «Триполи, когда-то наше, должно быть снова нашим»! Англия и Франция не возражают против этого домогательства. Прежде взоры итальянцев были устремлены на Тунис, в котором хотели видеть «продолжение Сицилии». Захватом этой прекрасной земли Францией в 1887 году создалась благоприятная внешняя обстановка для вступления Италии в тройственный союз, никогда, впрочем, не пользовавшийся популярностью среди большинства итальянцев. Вместе с тем, в области африканской проблемы взоры Рима были переведены с Туниса на Триполи: Ewiva Tripoli Italiana!
Итало-турецкая война 1911–1912 годов воплотила этот лозунг в жизнь. Но и присоединением Триполитании и Киренаики по Лозаннскому миру с турками в октябре 1912 года не была разрешена проблема переселения: колонизовать захваченную территорию оказывалось не под силу бедным калабрийским крестьянам. Непривычные условия земледелия и отсутствие капиталов пугали земледельцев, дешевая местная рабочая сила отталкивала итальянских рабочих. Собственная колония, далеко не первосортная, в результате оставалась слабо населенной и не смогла сколько-нибудь существенно отвлечь эмигрантский поток от Южной Америки и других стран. Подтверждалась истина, что колонии оплодотворяются больше капиталами, чем людьми, и что бедным странам от колоний больше хлопот, чем прибыли. Но политически обладание Триполи было, конечно, полезно для Италии, выдвигая ее в ряды великих держав и обещая ей лучшее будущее. В Тунисе появились ростки итальянского ирредентизма. Победы в Африке подняли престиж итальянской армии. Пусть государство с 38 % неграмотных, с малярией, с постоянной почти холерой, с дурными гигиеническими условиями имеет весьма сомнительное «право» браться за «цивилизование» другой, хотя бы и вовсе девственной страны, – но такие вопросы относятся к области не юриспруденции и индивидуальной этики, а истории. Лишь ее беспристрастный трибунал воздает каждому по делам его, связывает и разрешает. Испания наложила неистребимую печать своего культурного влияния на всю Южную Америку как раз во время инквизиции и жестокого экономического упадка. Извилисты и сложны исторические пути.
Как бы то ни было, к 1914 году и субъективные, и, в известном смысле, объективные предпосылки империалистической политики были в Италии налицо. Это необходимо иметь в виду для более полного уразумения последующих событий.
Великая война. Нейтрализм. Интервенционизм. Май 1915-го
Разумеется, Италия не могла остаться в стороне от общеевропейской бури 1914 года. И внешние влияния, и внутренние силы упорно выводили ее из состояния нейтралитета, защищавшегося осторожным Джиолитти. Сохранить руки «свободными и чистыми» значило прийти на конгресс с пустыми руками. Пришло время смелых решений. Необходимо было принять участие за столом победителей в новом переделе Европы и тем самым довершить великий подвиг объединения Италии. Больше того. Являлась возможность вновь поставить вопрос о территориальном «расширении» страны в полном его объеме. Одно дело – принцип «национального самоопределения», и другое – государственный интерес. Пока первый непосредственно служит второму, все обстоит превосходно. Но бывает так, что уже никакими натяжками не подвести под определенный и реальный национально-государственный интерес спасительный фундамент «свободного самоопределения народов». Тогда приходится прямее и откровеннее опираться на свой удельный вес.
Каждая страна стремится к «экономической самодостаточности». Каждое государство хочет иметь удобные в торговом и военном отношении границы. Италии требовалось еще многое, чтобы достичь этих целей, стоявших перед нею, как перед так называемой «великой державой». Ей нужно было оправдать это почетное наименование.
«Италия должна расшириться, иначе она взорвется» – проповедовали интервенционисты, напирая на римское правительство. Она должна стать «насыщенной» страной. На широкие массы особенно сильно действовали при этом лозунги «ирредентские», а также и общесоюзнические: гуманитарные и демократические.