Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Да, он знал ее; но ведь многое знаешь и не придаешь этому никакого значения. Да и какое значение могло иметь — для Чаулы то, что на небе существует луна?
Только теперь, вырвавшись ночью из чрева земли, он заново открыл ее.
В восхищении он опустился на свой груз, рядом с выходом из копей. Вот она, вот она здесь, здесь, луна… Это же луна! Луна!
И Чаула заплакал, сам того не зная и не желая, от умиления, от огромной нежности, которую почувствовал, открыв ее, Луну, когда она поднималась на небо в широкой светящейся вуали, ничего не зная о горах, лугах, долинах, освещенных ею, ничего не зная о нем, который благодаря ей перестал бояться, перестал чувствовать усталость в эту ночь, опьяненную его изумлением…
Голос
Незадолго до своей смерти, пожалуй больше для очистки совести, маркиза Борги решила показать своего сына Сильвио, ослепшего около года назад, доктору Джунио Фальчи. Юношу осматривали самые знаменитые итальянские и заграничные окулисты, и все утверждали, что у него неизлечимая глаукома.
Доктор Джунио Фальчи недавно получил по конкурсу должность директора глазной клиники. Был ли причиною тому его усталый и рассеянный вид, непривлекательная внешность, вялая, развинченная походка или большая, преждевременно облысевшая, всегда откинутая назад голова, но ему ни у кого не удалось завоевать ни симпатии, ни доверия. Доктор Фальчи знал это и, казалось, был этим даже доволен. Он предлагал своим ученикам и пациентам пытливые, проницательные вопросы, то замораживавшие, то волновавшие их, и слишком ясно высказывал свой взгляд на жизнь, совершенно не допускавший почти необходимого внутреннего лицемерия, внезапных неизбежных иллюзий, которые каждый невольно создает и придумывает в силу инстинктивной потребности в известной социальной стыдливости; вот почему его общество скоро становилось просто невыносимым.
Приглашенный маркизой Борги доктор долго и внимательно исследовал глаза юноши, казалось не обращая внимания на то, что рассказывала ему маркиза об истории болезни, о мнениях других врачей и о различных средствах, которые они уже пробовали применять. Глаукома? Нет, Он не заметил в глазах юноши никаких характерных признаков этой болезни — голубоватого или зеленоватого цвета роговицы и т. д. и т. д.; ему казалось, что скорее здесь налицо редкое и странное проявление болезни, обычно называемой катарактой. Но доктор не хотел сразу же высказывать маркизе свои сомнения, чтобы не дать ей повода хотя бы к малейшей надежде. Скрывая живейший интерес, пробужденный в нем этим редким случаем, он не поставил диагноза, а выразил желание еще раз посетить больного через несколько месяцев.
Доктор действительно пришел во второй раз, но, против обыкновения, на новой, всегда безлюдной дороге в глубине Прати ди Кастелло, где находилась вилла маркизы, он застал перед отпертыми воротами толпу любопытных. В эту ночь маркиза Борги неожиданно скончалась.
Что было делать? Вернуться назад? Доктор подумал, что, если бы во время первого визита он высказал сомнение в том, что болезнь юноши, как ему кажется, вряд ли настоящая глаукома, быть может, бедная мать, умирая, не была бы в таком отчаянии от того, что оставляет сына неизлечимо слепым. Но если ему не было дано обрадовать надеждой мать, то разве не может он по крайней мере утешить ее бедного сына, убитого новым неожиданным горем?
И он вошел в виллу.
После долгого ожидания среди царившей там суматохи он увидел строгую, даже суровую белокурую девушку, одетую в черное. Это была компаньонка покойной маркизы. Доктор Фальчи изложил ей причину своего посещения, которое иначе могло бы показаться неуместным. С легким удивлением, выдававшим недоверие, девушка спросила:
— Но разве и у молодых бывает катаракта?
Фальчи посмотрел ей прямо в глаза, потом, иронически улыбаясь больше глазами, чем губами, ответил:
— А почему же нет? Морально — всегда, синьорина, когда они влюбляются. Но и физически тоже.
Синьорина сделалась еще суровее и оборвала разговор, заявив, что в том
Прошло более трех месяцев; доктора Джунио Фальчи не приглашали.
Конечно, в первый свой визит доктор произвел на покойную маркизу очень плохое впечатление. Синьорина Лидия Вентури, оставшаяся при молодом маркизе компаньонкой и лектрисой, прекрасно помнила об этом. Чувствуя инстинктивную неприязнь к этому крайне несимпатичному доктору, она не приняла во внимание, что впечатление маркизы было бы, вероятно, иным, если бы Фальчи с самого начала подал ей надежду на возможность выздоровления сына. Со своей стороны она сочла второй визит хуже чем шарлатанством: появиться в день смерти маркизы, с тем чтобы высказать сомнение и зажечь надежду? Тем более что молодой маркиз теперь, по-видимому, примирился со своим несчастьем. После внезапной смерти матери он почувствовал, кроме тьмы своей слепоты, другую ужасную тьму, давившую изнутри, а не снаружи, перед которой поистине все слепы. Но люди со здоровыми глазами могли по крайней мере отвлечься от этой тьмы видом окружающих предметов, а он не мог; слепой для жизни, он был слеп и для смерти. И в этой другой тьме, еще более холодной и мрачной, молчаливо исчезла его мать, оставив его одного в ужасающей пустоте.
И вдруг бесконечно нежный голос (он не понимал хорошенько, чей) донесся до него, словно ласковый свет. Вся душа юноши, блуждавшая в ужасной пустоте, приникла к этому голосу.
Синьорина Лидия была для него только голосом. Но ведь в последние месяцы это она была ближе всех к его матери, и маркиза, — он это помнил, — рассказывая о ней, говорила, что она добра и внимательна, образованна, умна и обладает прекрасными манерами; именно такой казалась она ему теперь, когда заботилась о нем, помогала ему.
Лидия с первых же дней заподозрила, что маркиза, взяв ее на службу, по-матерински эгоистично не сочла бы дурным, если бы ее несчастный сын обрел с помощью Лидии некоторое утешение. Девушка жестоко оскорбилась этим и принудила свою природную гордость замкнуться в суровой сдержанности. Но после несчастья, когда юноша, отчаянно рыдая, взял ее руку и припал к ней красивым бледным лицом, умоляя: «Не оставляйте меня, не оставляйте меня!» — Лидия, побежденная состраданием и нежностью, без колебаний решила всецело посвятить себя ему.
Вскоре с робким, но упорным и печальным любопытством слепых маркиз начал изводить ее. Он хотел «видеть» в своей тьме; он хотел, чтобы ее голос стал образом в его душе.
Сначала это были неясные короткие вопросы. Ему хотелось рассказать ей, какой он ее себе представляет, слушая, как она читает или говорит.
— Блондинка, правда?
— Да.
Она была блондинкой, но волосы, жестковатые и не густые, до странности не подходили к немного тусклому цвету кожи. Как сказать ему об этом? И зачем?
— А глаза голубые?
— Да.
Голубые; но темные, печальные, слишком запавшие под суровым, скорбным выступающим лбом. Как сказать ему об этом? И зачем?
Ее лицо не было красиво, но тело очень изящно. Красивыми, по-настоящему красивыми у нее были руки и голос. Особенно голос: неизъяснимо нежный, не соответствовавший мрачному, гордому и печальному выражению лица.
Лидия знала, какою он, околдованный ее голосом, видит ее, благодаря робким ответам, полученным на настойчивые вопросы. И перед зеркалом она пыталась походить на этот выдуманный им облик, пыталась видеть себя такой, какой он видел ее в глубине своей тьмы. И теперь ее голос даже для нее самой звучал не из ее собственных губ, а из тех, которые он себе представлял. И когда она улыбалась, ей казалось, что она не улыбается, а скорее подражает иной улыбке, улыбке образа, созданного им.