Итоги № 9 (2014)
Шрифт:
Организационные вопросы по установке памятника сейчас решаются. Думаю, что все будет хорошо. Беллу в Тарусе любят, как и она Тарусу любила. Надеюсь, что к Дню города, в июле, справимся.
— Беллу во всей России любят. Каждый город считал бы честью быть связанным с ее именем.
— Дай-то Бог, дай-то Бог! Цветаева… Ахмадулина… Таруса… Крутой обрыв… Окоем… Излучина Оки… Вечность…
— Откуда у тебя только силы берутся? У меня такая энергия наличествовала лишь тогда, когда мне было лет тридцать — сорок. А потом я посмотрел окрест и подумал: «Да пошли вы все!..» И стал размереннее жить.
— У меня не получается. Для меня это невозможно. Особенно теперь, когда я остался один, живу такой странной жизнью, без Беллы. Я все время должен чем-нибудь
Была, например, в марте прошлого года выставка моих петербургских пейзажей, восемь рисованных углем работ, иллюстрации к избранным стихам Беллы о Питере. Вышла после этой выставки книжка, она стала жутким раритетом у библиофилов, у меня было около сотни экземпляров, которые я сдуру тут же раздарил на вернисаже в Академии художеств, надеялся потом докупить, ан нет. Нет этой книжки больше в наличии, мгновенно разошлась при тираже 7200 экземпляров…
Большие персональные выставки были в Перми и в Кирове, выставки акварелей — в питерском Музее Набокова, в мемориальной квартире Рихтера… В Риме я был, получил там на вилле Медичи «Премию Гоголя в Италии» за цикл других петербургских рисунков — по гоголевским местам. Неподалеку от этой виллы Гоголь некогда работал над «Мертвыми душами», в честь этого и премия.
И потом — одно цепляет другое. Когда я был в Перми, съездил в бывший лагерь «Пермь-36», где теперь Мемориальный музей истории политических репрессий. Оказалось, что там отбывал свой нечеловеческий срок наш с Беллой хороший знакомый писатель Леонид Бородин, сидевший в одной камере с украинским поэтом Василием Стусом, который «на зоне» и погиб в 1985 году — в карцере, после голодовки. Неожиданно выяснилось, что в Кирове именно в это время был объявлен конкурс на памятник политзаключенным, которых и в тех местах было предостаточно. Я принял участие в конкурсе, и мой проект победил. В пояснительной записке я написал, что глупо тратить огромные деньги на то, чтобы просто поставить в чистом поле гигантский двадцатипятиметровый крест, сваренный из двутавровых балок. Что нужно глубже смотреть — расширить проект, создать комплекс, музей ГУЛАГа, придать этому делу крупный всероссийский масштаб. Ведь есть же в Израиле Музей Холокоста, а в Польше — Освенцим, и нам надо наконец-то уважить память всех безвинно замученных режимом, если страна собирается дальше двигаться в своем развитии. Сейчас все это обсуждается, так что не будем загадывать, что получится в конечном итоге.
— Тем более что кировского губернатора Никиту Белых самого уже два раза обшмонали и к следователям таскают…
— …А должно получиться культовое место. С Вечным огнем, куда приезжали бы молодожены после загса. С гостиницей, где могли бы переночевать люди, прибывшие издалека, чтобы узнать нечто о своих канувших родственниках, предках. С недорогим рестораном, где они смогут посидеть, поговорить, выпить, помянуть своих близких, погибших в лагерях. Такое место в России должно быть.
У меня есть инсталляция, суть которой — воссоздание интерьера квартиры интеллигента, интеллектуала, писателя после того, как эту квартиру покинули представители госбезопасности. Книжные полки, платяной шкаф, буфет сталинских времен, кровати, металлические такие, с панцирными сетками, писательский стол с зеленой лампой, оранжевый абажур, и все это выворочено, перевернуто вверх дном, и называется эта инсталляция просто — «Обыск». Разбросанные листы, растоптанные детские игрушки, одеялки, ситцевые подушки… Инсталляция-память, инсталляция-предупреждение, ведь я, как и все нормальные люди, не хочу, чтобы эта тема вновь стала актуальной.
И — черные кресты из горбыля, на них — тюремные робы, а наверху, вместо головы, фотографии деятелей культуры: Мейерхольд, Бабель, Артем Веселый, тот же Леонид Бородин…
— Меня не то поражает, что ты за все это берешься, а то, что успеваешь осуществить задуманное к сроку, что в наших условиях всегда было практически невозможно. Вечно ты в панике и вечно у тебя все потом получается…
— Сегодня, например, у меня было десять встреч. Шли ко мне, извини, как ходоки к Ленину. Родственники Венедикта Ерофеева были: сестра Нина Васильевна и двое неизвестных мне лиц мужского пола. С просьбой сделать памятник Вене на Кунцевском кладбище. Потом диктовал мемуарный кусок про Володю Войновича,
О Господи, я же про одну из главных работ прошлого года забыл сказать. Выставка «Воображаемый музей». Когда Музей имени Пушкина в честь столетия со дня основания временно обогатил свою постоянную экспозицию недостающими шедеврами из частных коллекций и крупнейших музеев мира: Лувр, Центр Помпиду, Галерея Тейт, Дрезденская галерея… Привезли изумительного Франса Халса, Веласкеса, Рембрандта, Эль Греко, Густава Климта, Рене Магритта — всего сорок шесть шедевров, во все разделы музея, включая египетский. И это была, пожалуй, самая трудная в моей жизни дизайнерская работа. Все это нужно было разместить на фоне уже существующей экспозиции. Финалом всего этого был грандиозный гала-концерт в Большом театре, посвященный музею…
— Не может быть! Не говори только, что ты и в этом участвовал…
— А как же! Мы работали вместе с великим танцовщиком и хореографом Володей Васильевым. Все представление было связано с дорогостоящими моими затеями и обошлось, увы, в кругленькую сумму. И не только потому, что гонорары у приглашенных музыкальных, оперных и балетных звезд зашкаливали. По моему проекту на сцене спереди были сделаны световые колонны, которые появлялись в одну секунду и мгновенно превращали сцену Большого в Белый зал музея Пушкина. Тяжелые, гигантские «бошевские» фонари, поднятые на штанкетах и сфокусированные пучками, создавали с помощью театрального дыма полную иллюзию возникновения на плоскости мраморных колонн. Ощущение полной достоверности возникало и от того, что сзади шла кинопроекция зала и развешанных по его стенам картин. Киносъемки были произведены, естественно, заранее и тоже с использованием сложнейшей современной техники. Достаточно вспомнить, что были задействованы маленькие радиоуправляемые вертолеты, которые летали по музею и к которым крепилась кинокамера для съемок экспозиции из-под потолка, для создания уникального зрительного ракурса. Трудность заключалась и в том, что со всеми этими звездными коллективами очень долго не было полной ясности. То они могут, то не могут, у них ведь каждый день расписан на годы вперед. Там одновременно Юрий Башмет играл с Николаем Луганским, Натальей Гутман, Виктором Третьяковым. Балет Бориса Эйфмана — огромный коллектив, «Геликон-опера»… Свести все это в один концерт было адски трудно, а репетиций почти не было — в Большом сцена тоже по минутам расписана. Многое сделать не удалось — голографию, например… Чтобы статуя Давида крутилась на сцене… Но это уж потянуло бы на совсем немыслимые деньги.
— Ты ничего не скажешь о своем грядущем юбилее?
— Хочу издать печатавшиеся в журналах мемуары отдельной книгой, потому что постоянно вспоминаю любопытнейшие эпизоды. И собственной жизни, и жизни родителей, их окружения. В частности, о Маяковском, который ухаживал за матушкиной сестрой Софьей, но был отвергнут, ибо своим голосом, манерами и ростом так напугал мою бабушку, что она строжайше запретила девятнадцатилетней дочери якшаться с таким несолидным господином. О друге моей матери, заместителе директора МХАТа Игоре Владимировиче Нежном, которого арестовали в нашем доме, на наших глазах за несколько часов до смерти Сталина, и он спускался по лестнице в своей бобровой шубе и шапке, с маленьким тюремным узелком, в сопровождении понятых и гэбистов. И лишь повторял обреченно: «Я ни в чем не виноват, я ни в чем не виноват…» Замечу, что возвратился он домой, худой и изможденный, лишь через несколько месяцев, и это казалось чудом — ведь оттуда не возвращались. О нашем с Беллой пребывании в Грузии, о Сереже Параджанове, Булате Окуджаве и очень много о Венедикте Ерофееве, с которым мы нежно дружили перед его ранней смертью. О «МетрОполе».
И еще одна книжка сейчас печатается — моя переписка с Беллой. У меня сохранилось около трехсот писем Беллы. Есть подробные — на четыре и больше страниц, а есть просто записочки — трогательные, смешные. Она в отличие от меня любила писать, и свободного времени у нее, прямо нужно сказать, было гораздо больше, чем у меня. Писала даже из Москвы в Москву, из комнаты в комнату. Я отписывался какими-то крошечными текстами, но зато много рисовал ее. Там и портреты Беллы, и мои наброски к портретам. Книжка называется «Я влюблена и любима».