Иуда
Шрифт:
Но он почти желал, чтобы нищий оказал сопротивление; ему хотелось вступить с ним в борьбу, сразиться с ним из-за места. Поэтому он испытал разочарование, когда тот, не говоря ни слова, покорно, почти равнодушно, взял узелок, лежавший в углу, и вышел в отворенную дверь.
Оставшись один, Иуда посмотрел вокруг. Теперь он снова был единовластным хозяином в своем доме, но в сердце его не было уже той радости, которую он испытал, когда только что его увидел. Эти внезапные переходы в его настроении встревожили его: «Если б он только мог перестать думать, думать и чувствовать!»
Он пошел запереть дверь; вдали
В тот же миг его поразила мысль: «И Фоме я завидовал, — Фоме, который сомневался, — и этому, который… Нет, только не думать, не думать!»
Он направил шаги к внутренней горнице, но в ту минуту, как хотел отворить дверь, вдруг остановился. На него нахлынуло воспоминание о смертном часе матери. Там ведь она умерла! Раньше он не думал! У него вырвался жест исступления. — Нет, нет, он не хочет думать!
«Разве лечь спать? Да, это самое лучшее, он уснет, а после этого, завтра, станет работать и забудет! Ведь она снова принадлежит ему теперь, эта жизнь, которая ему мила, и он наверстает все, что потерял, да, он будет работать, работать! Если бы он мог сделаться сребролюбцем! А почему бы и нет! — с горечью подумал он. — Быть может, именно в этом его задача! Да, он сделается сребролюбцем!»
Он бросился, как был, совсем одетый, на постель, и, изнеможенный телесно и душевно, заснул с этой мыслью.
Среди ночи он внезапно очнулся и спросил сам себя: «Зачем я ушел от Него?»
Он находился в каком-то особенном состоянии. Ему казалось, что он сразу видит все, что случилось в течение этого года, видит ясно и отчетливо, но вдалеке и с чем-то фантастическим в самом освещении. В голове его проносились мысли, странные и неясные, но запечатленные, тем не менее, уверенностью наития.
«Почему он был счастлив, пока не увидел Иисуса? — Он был счастлив потому, что не видел счастия. Есть твари, созданные для мрака и все-таки влекомые к свету неотразимой силой, пока не сгорят заживо в его лучах. Так и он не был создан для счастия, но, когда он увидел Его, ему не было дано за Него умереть; он был обречен жить и томиться! Не создан для счастия, а между тем обречен томиться по нем?» Он остановился на минуту; он чувствовал, что здесь в ходе его мыслей есть пробел, пустое место, которого он не мог заполнить. Да! Ему смутно представлялось, что здесь самый первоисточник его судьбы, но он не мог найти его; этот первоисточник был от него скрыт.
И он вернулся к своей первой мысли: «Отчего он ушел от Иисуса?» Он и на этот вопрос нашел ответ. «Не оттого, что он боялся Его смерти, — нет! а оттого, что любил Его, и оттого, что любовь его была злом!»
Эта мысль заставила его улыбнуться, но в истинности ее ом не усомнился. «Да, это так, — подумал он, — моя любовь есть зло, поэтому я и должен был от Него бежать. Он тоже это знает; я это-то и видел в Его взоре!»
Мысли его начали путаться, и он снова погрузился в сон.
Когда он проснулся на следующее утро, то ничего этого не помнил. Он присел на постелили с удивлением стал оглядываться в горнице. Ему казалось, будто он спал долго, очень долго, — наверно, ему что-нибудь и снилось! Было совсем светло; он, должно быть, проспал! Что же это мать не разбудила его!
— Мать! — крикнул он, но голос его тотчас же оборвался; он побледнел и вскочил с постели.
«Нет нет, не думать, не вспоминать, работать будет он, работать!»
За этим последовало время, похожее на то, которое предшествовало кончине матери и уходу Иуды из родных мест. Он чувствовал себя как бы беспомощной жертвой двух противоборствующих, несогласимых сил. Когда он был с Иисусом, мысль о прежней его жизни отравляла ему его счастье, теперь, когда он сызнова бросился в объятия этой жизни, образ Иисуса стоял перед ним, как горящий неугасимым пламенем призыв. Днем ему еще удавалось иногда заглушить свои мысли, но ночью… он боялся ночи с ее одиночеством и безмолвием!
Поэтому, когда он проходил однажды мимо нищего Аввы, сидевшего в полудремоте на углу улицы, его осенила внезапная мысль. Он посмотрел вокруг, улица была пуста; тогда он подошел к нищему.
Авва поднял на него свой тупой, равнодушный взгляд, но ничто в его лице не показывало, что он узнал Иуду.
— Слушай-ка! — коротко и резко сказал Иуда. — Где ты ночуешь?
Нищий ответил на это хриплым смехом.
— Где ночую? У себя дома!
Иуда смотрел на него с удивлением.
— У себя дома? Где же это?
Нищий гордо взглянул вокруг себя и ответил, хохоча по-прежнему:
— Везде! Все, все мое!
И он с пренебрежением отвернулся от Иуды.
Иуда вскипел гневом, но преодолел себя и сказал:
— Послушай, ты дурак, но мне тебя жаль. Ведь это я выгнал тебя в тот вечер, понимаешь ли, я, но тебе нечего все-таки бояться меня. Ты можешь приходить ко мне ночевать; я тебя жалею и буду, поэтому, пускать тебя к себе, но только на ночь! Понимаешь ли ты, что я тебе говорю?
Нищий ничего не ответил и продолжал сидеть, как бы совсем не замечая его. Иуда не знал, игра ли это воображения, или действительно он видит на губах Аввы насмешливую улыбку. Рассерженный, он повернулся и пошел своей дорогой.
Но, возвратившись вечером домой, он не стал запирать двери.
«Может быть он все-таки придет!» — думал он. Ему казалось, что он и желает этого, и страшится. Он не мог лечь спать, а ходил взад и вперед в тревожном ожидании. Так прошло полчаса.
«Нет, он меня не понял, он не придет!» — подумал Иуда. — «Вот каким я стал презренным существом», — продолжал он нить своих мыслей, «жажду общества нищего.»
Вдруг он встрепенулся: на улице послышались тяжелые, шлепающие шаги. Дверь отворилась, и вошел Авва. Не глядя на Иуду, как будто даже не замечая его присутствия, он запер за собою дверь, поставил к стенке свой посох и присел к столу. Затем он развязал свой узелок и начал есть его содержимое с голодной жадностью хищного зверя.
Иуда не спускал с него глаз. Он испытывал чувство отвращения, в котором в то же время была какая-то своеобразная притягательная сила; он не мог оторвать взора от крепких, ослепительно белых зубов нищего, ему казалось, что они точно светятся.
Покончив с едой, нищий медленно связал опять свой узелок, встал и потянулся. Потом он огляделся в комнате, по-прежнему не обращая внимания на Иуду, подошел к кровати и грузно повалился на нее.
Иуда следил за всеми его движениями с недоумевающим любопытством; но теперь он невольно сжал руки в кулаки, встал и поспешно подошел к кровати.