Иудейские древности
Шрифт:
– Сегодня в кино идет новый фильм, – стоя на кухне, делилась Шуренция услышанными по радио новостями. – Называется “Кусок винограда”!
– Не кусок винограда, а “Высокая награда”, – поправляла глупую Шуренцию высокообразованная Броня.
Но маленькой Шуренции хотелось смотреть картину про виноград. Возвращаясь из кинотеатра домой, она шла на кухню рассказывать впечатления, и, хотя виноград на экране не показывали, фильм ей понравился. Потом Шуренция заходила к Иде посидеть рядом и помолчать и, помолчав
Ида оставалась одна. Она страдала бессонницей и порой просиживала в кресле целую ночь до самого рассвета, с закрытыми глазами, со спущенными шторами, и лишь по стуку трамвайных колес узнавала, что всходит солнце.
Сто двенадцатый день своего рождения Ида встретила в бодром расположении духа, с утра выслушала поздравления, получила подарки, умилилась, что у нее такие дети и внуки и что, значит, жизнь прожита не зря, и теперь она со спокойной душой умрет сегодня вечером, без пятнадцати десять, так уж пусть все будут дома, ибо перед смертью она имеет сказать детям кое-что особенное.
Мрачные пророчества насчет сегодняшнего вечера едва ли кого обеспокоили. Вот уже скоро шестьдесят лет, как старая Ида грозится умереть, и хоть бы раз выполнила обещание. Однако, изобразив приличную скорбь, дети на все лады стали уговаривать Иду бросить отсталые мысли, радоваться жизни и вообще не портить людям праздник. Ида упрямилась, настаивала, и в конце концов сошлись на том, что вечером дети заглянут к ней на огонек – выслушать ее предсмертную волю, выпить по рюмке водки и на всякий случай попрощаться.
Дети пришли вечером, как условились. Ида лежала на кровати с закрытыми глазами. В ногах у нее пристроилась, свернувшись клубком, маленькая Шуренция. В комнате было темно и жарко.
– Все мои дети пришли? – спросила Ида.
– Дети пришли все, – ответила Броня. – Как ты себя чувствуешь, мама?
– Уже никак,- сказала Ида.
– Что значит – никак?
– Это значит – пора! Сегодня ночью я видела покойного Залмана. Он приходил за мной, – сообщила Ида.
– И что он тебе сказал? – легкомысленно поинтересовалась Броня.
– Он меня не узнал, – горько сетовала Ида.
– Как не узнал? – растерялась Броня.
– Так и не узнал, – раздраженно проворчала Ида. – Посмотрел, удивился и ушел.
– Так и хорошо! – с облегчением вздохнула Броня. – Залман не взял тебя с собой, это добрая примета.
– Что вдруг добрая? – подозрительно осведомилась Ида.
– Это значит, мама, что ты будешь жить долго-долго!
– Не морочьте мне перед смертью голову! – строго предостерегла Ида. – А то я не знаю Залмана! Он просто-таки устал ждать – вот и все!
– Подумаешь! – небрежно отмахнулась Броня. – Ждал шестьдесят лет, подождет и еще, ничего ему не сделается.
– Нет, сделается! Я лучше вас знаю старого Залмана. Он всегда был ходок и любил молодых девиц с толстыми ногами, а я теперь старая, и он меня не узнал. Горе мне, горе вам, всем горе!
– Какое горе, мама?
– Мне не к кому больше идти и нечего вам оставить, – сказала Ида очень тихо.
– Мама, ну о чем ты говоришь?!
– О чем? – задумалась Ида, а потом сказала, как выдохнула: – Вы будете смеяться, но я забыла, где лежат деньги!
При упоминании о деньгах все присутствующие насторожились и сделали шаг вперед.
– Какие деньги? – осторожно спросила Броня.
– Золото! – произнесла Ида страшным голосом. – Золото старого Шаи.
– О Господи, мама! – Броня всплеснула руками. – Ты же сама отлично знаешь, что никаких денег у тебя никогда не было, нет и быть не может!
– Нет, может! – твердо сказала Ида. – Раз был Шая, значит, были деньги! Вы помните вашего дядю Шаю? Ну вот, видите!
– Что мы должны видеть?
– Золото! – повторила Ида как заклинание. – Шая говорил о нем брату Залману, Залман – мне, а я все забыла. Куда ехать, где искать – ничего не помню.
– Мама, тебе нужно полежать и отдохнуть, тогда ты все опять вспомнишь, – уговаривала Броня.
– Да, – сказала Ида, – у меня теперь будет много времени отдыхать. Я ухожу к старому Залману. Может быть, он меня простит…
– Не понимаю, за что тебя нужно прощать?
– Конечно, не понимаешь. Только царь Соломон понимал язык сумасшедших. Ступайте, дети мои. Долгие годы мы были богаты, но Бог лишил меня разума, и мы снова нищие. Ступайте, Залман устал ждать, – сказала Ида напоследок, и дети, стуча палками и костылями, вышли из комнаты. Они брели по длинному коридору, тоскуя не об утраченных деньгах, а о разбитой мечте и вере в необыкновенное чудо и о том, что Бог, наверное, просто посмеялся над их старостью, и с его грустным смехом закончилась великая легенда, легенда о закопанном сундуке, набитом золотыми червонцами.
А Ида осталась вдвоем с маленькой Шуренцией и лежала, прислушиваясь к голосам последних ночных трамваев.
– Ты слышишь? – неожиданно спросила Ида.
– Дождь пошел, – ответила Шуренция.
– Это не дождь. Это Иерусалим Небесный оплакивает Иерусалим Земной, – прошептала Ида.
Она легла поудобнее, сложила руки на груди и тихо умерла. И настенные часы, сломанные полвека назад, показывали, как всегда, без четверти десять. Шуренция протяжно завыла, но дождь барабанил в окно, и ее никто не услышал. Она не стала никого звать, только прикрыла мертвое лицо Иды простыней, осенила новопреставленную крестным знамением, попыталась вспомнить хотя бы одну православную молитву, но, так и не вспомнив, принялась на древнееврейском читать заупокойный кадиш.