Иудино дерево в цвету

Портер Кэтрин Энн

На следующее утро был праздник, и дети в школе всю большую перемену писали на доске «Уи лав авар тычер» и цветными мелками вокруг каждого слова нарисовали венки из цветов. Молодой народный герой прислал ей письмо: «Я очень глуп, неосмотрителен, и не умею заранее обдумывать свои поступки. Мне бы следовало сначала сказать, что я вас люблю, и тогда бы вы не убежали. Но мы еще встретимся». Лаура подумала: надо послать ему в подарок коробку цветных карандашей. Она не могла себе простить, что неудачно выбрала момент, когда дать шпоры своему коню.

А однажды поздно вечером к ней во двор явился смуглый юноша с шапкой курчавых волос и два часа кряду голосил, как душа грешника в аду. Лаура не представляла себе, что с ним делать. Прозрачная серебристая дымка лунного света

дрожала на открытых местах, по краям сгустились ярко синие тени. Алые цветы иудина дерева казались фиолетовыми. «Алые — фиолетовые, алые — фиолетовые», — машинально повторяла Лаура, наблюдая не самого юношу, а его тень, падающую, как сброшенная темная одежда, на край фонтана и дальше на воду. Неслышно вошла Лупе и шепотом со знанием дела посоветовала: «Брось ему один цветок, он споет еще песню или две и уйдет». Лаура бросила цветок, он спел последнюю песню и пошел со двора, а цветок заправил за ленту шляпы. Лупе сказала: «Он — один из организаторов Союза типографских работников, а раньше продавал на рынке неприличные открытки, а еще раньше переселился сюда из Гуанохуато, это моя родина, и я вообще не доверяю мужчинам, тем более тем, которые родом из Гуанохуато».

Однако она не предупредила Лауру, что назавтра ночью он явится снова, и послезавтра тоже, и будет ходить за нею на определенном расстоянии по рынку и через Соколо, по авеню Франсиско Первого, по аллее Реформы, по парку Чапультепек и дальше по тропе Философов все с тем же цветком в шляпе и с тем же неотрывным вниманием во взгляде.

Теперь Лаура к нему привыкла, его преследования ничего не значат, просто ему девятнадцать лет, и он старательно соблюдает принятые условности, как будто они основаны на законах природы, что в конце концов, возможно, так и есть. Он уже начал сочинять стихи, отпечатывает их на деревянном печатном станке и засовывает ей в дверь, как счета. Ее приятно волнует задумчивое, неторопливое внимание в его черных глазах, которое со временем неизбежно должно будет обратиться на другой объект. Конечно, брошенный цветок был ошибкой, это ясно, ведь ей двадцать два, могла бы понимать; однако она не раскаивается и убеждает себя, что неприятие всех внешних проявлений — это признак внушаемого себе стоицизма на случай катастрофы, которой она так боится, что и назвать ее не может.

Она не своя в мире. Каждый день она учит детей, которые остаются для нее чужими, хотя она любит их мягкие округлые руки и их обаятельное дикарское заискивание. Она стучится в незнакомые двери, не зная, друг или чужой их откроет, и даже когда из неведомой темной глубины выглядывает известное лицо, все равно это лицо незнакомого человека. И неважно, что этот человек говорит ей и что содержится в принесенном ею сообщении, самые клетки ее существа всегда отвергают знакомство и родство, используя для этого одно и то же слово: Нет. Нет. Нет. Из этого волшебного, магического слова она черпает силы, которые не дают вовлечь ее в зло. Все отрицая, она может безопасно ходить всюду и смотреть вокруг, не удивляясь.

«Нет», — твердо говорит неизменный голос ее крови, и она смотрит на Браджиони, не удивляясь. Он — великий человек, вот что он хочет внушить наивной молодой женщине, которая укрывает плотной темной материей свои большие круглые груди и прячет длинные, исключительно красивые ноги под толстым подолом юбки. Она, можно сказать, худа, если не считать необъяснимую полноту груди, как у кормящей матери, и Браджиони, полагающий себя знатоком женщин, снова задумывается над загадкой ее общеизвестной девственности и прибегает к свободе слова, которую она допускает без каких-либо проявлений стыдливости, вообще без каких-либо проявлений, что как-то смущает.

— Думаешь, ты такая холодная, грингита? Погоди, увидишь. В один прекрасный день ты сама себе удивишься. Хотелось бы мне при этом присутствовать, чтобы наставлять тебя! — Он скашивает на нее свои недобрые кошачьи глаза, и зрачки расходятся по двум направлениям — к двум отсветам на концах прямой линии, соединяющей выпуклости ее груди. Его не отпугивает синяя саржа и Лаурин решительный, твердый взгляд. У него еще достаточно времени.

И он раздувает щеки, приступая к очередной песне. — О, девушка с темными глазами, — начинает он. — Хотя у тебя ведь глаза не темные. Сейчас я это переделаю. О, девушка с зелеными глазами, ты похитила мое сердце! — Внимание его переключается на песню, и Лаура чувствует, что ее больше не давит тяжесть его взгляда. Во время пения он кажется неопасным, совсем неопасным, нужно только сидеть смирно и вовремя сказать «Нет». Лаура переводит дух и дает волю посторонним мыслям; но отвлекаться особенно нельзя, опасно.

Браджиони недаром пробивался в революционные вожди и профессиональные человеколюбцы. Ему это все принесет немалую пользу. Он достаточно мстителен, злобен, хитер, сообразителен и бессердечен, — свойства, необходимые для того, чтобы любить человечество с выгодой для себя. Ему это все пойдет на пользу. Но потом он доживет до того времени, когда его оттеснят от кормушки другие голодные спасители человечества. Песни, объяснял Браджиони Лауре, ему предписаны традицией, хотя жизнь-то требует другого: кровопролития. Отец его был тосканский крестьянин, уехал из Италии, добрался до Юкатана и здесь женился на индейской женщине из народа майя; она благородных кровей, аристократка. Они научили его любить и понимать музыку, вот такую — ногтем большого пальца он проезжался по струнам, и инструмент болезненно вскрикивал, будто коснулись обнаженного нерва.

Когда-то все девушки и замужние женщины звали его Дельгадито; они бегали за ним; он был такой тощий, что сквозь жидкое полотно одежды проступали все косточки, он мог надавить руками на свой пустой живот и нащупать позвоночник. Он был поэт, а о революции тогда только мечтали; его любило слишком много женщин, они выпили из него все соки молодости, и он нигде не мог найти себе пищи, чтобы наесться досыта, нигде! И вот теперь он — вождь народа, за ним идут разные люди: и себе на уме, которые ему нашептывают на ухо; и голодные, которые часами ждут у дверей его конторы; и истощенные, с безумным взором, которые ловят его за воротами и робко бормочут: «Камрад, выслушай меня…», — и дышат ему в лицо кислыми испареньями пустого желудка.

Он всегда посочувствует. Отсыплет горсть мелочи из своего кармана, посулит работу, будут демонстрации, так вот, надо, чтобы они вступали в союзы, ходили на митинги, и главное — вылавливали соглядатаев. Эти люди ему ближе родных братьев, без них он как без рук — так до завтра, камрад!

До завтра. «Они глупы, ленивы, продадут меня с потрохами, перережут мне глотку не за понюх табаку», — говорит он Лауре. Он вкусно ест и вдоволь пьет, он нанимает себе автомобиль и утром по воскресеньям ездит кататься в парк, он спит допоздна в мягкой постели рядом с женой, которая боится шевельнуться, чтобы не потревожить его; он восседает, покоя свои кости в толстых, дрожащих слоях сала, и поет песни Лауре, которая все это знает про него. В пятнадцать лет он как-то вздумал утопиться, потому что любил одну девчонку, первую свою любовь, а она смеялась над ним. «Тысяча женщин заплатили за это», — говорит он, и его поджатые губки загибаются книзу. Теперь он душит волосы «Жокейским клубом» и признается Лауре: «В темноте мне что одна женщина, что другая. Все хороши».

Его жена организует союзы работниц на табачных фабриках, стоит в пикетах и даже произносит речи вечером на митингах. Но ее невозможно убедить в преимуществах подлинной свободы. «Я говорю ей, что мне нужна свобода, и точка. Но она меня не понимает». Это Лаура слышала много раз. Браджиони скребет струны гитары и рассуждает: «Она по природе добродетельная женщина. Не женщина, а чистое золото, это несомненно. Иначе я бы давно посадил ее под замок, и она это знает».

Его жена, которая так самоотверженно трудится на благо фабричных работниц, часть своего свободного времени проводит, рыдая на полу, из-за того что на свете так много женщин, а муж у нее всего один, и она не знает, где и когда его искать. Он ей сказал: «Если ты не усвоишь, что рыдать тебе можно только в мое отсутствие, мне придется уйти от тебя насовсем». В тот день он ушел из дому и снял номер в отеле «Мадрид».