Иван Болотников (Часть 1)
Шрифт:
– Ступай в яму, стерва!
– Не трожь, не трожь, душегуб! Сама пойду, - сверкнула глазами женка.
– Прочь, стрельцы! Дайте с народом проститься.
Стрельцы чуть отодвинулись, а женка земно поклонилась на все стороны.
– Прощайте, люди добрые.
Отрешенно, ничего не видя перед собой, спустилась в холодную черную яму. Подскочили божедомы с заступами, принялись зарывать женку. Бабы в толпе завздыхали:
– И что же это деется, родимые? Аспид мужик-то был, житья ей не давал.
– Экие муки принимает.
–
– рыкнул пятидесятник.
– Я бы ее, стерву, в куски посек!
Божедомы отложили заступы, когда закопали женку по горло. Торчала средь площади голова с копной густых русых волос. Настена, закрыв глаза, невнятно шептала молитву.
– Поди, не скоро преставится, - перекрестившись, проронил приезжий мужик в лаптях и в сермяге.
– Не скоро, милок. В цветень тут двух женок закопали. Так одна пять ден отходила.
Толпа стала редеть. Возле головы застыли двое стрельцов с бердышами.
– Водицы бы ей, сердешной, - участливо промолвила черноокая молодуха в летнике.
Стрелец погрозил в ее сторону бердышом.
– Кнута захотела!
Пришел тучный поп в рясе. Осенил Настену медным крестом, молвил, обращаясь к народу:
– Подайте рабе божией Анастасии на домовину и свечи.
Мужики потянулись на торг, а старушки и молодые женки принялись кидать деньги.
Неожиданно к голове метнулась свора голодных бродячих псов. Настена страшно закричала.
– Гоните псов!
– крикнул стрельцам Болотников, но те и ухом не повели: царев указ крепок, никому не позволено прийти к женке на помощь.
Иванка, расталкивая толпу, кинулся к Настене, но было уже поздно: псы перегрызли горло.
– Куды прешь, дурень!
– замахали бердышами стрельцы.
– В застенок сволокем!
Болотников зло сплюнул и пошел прочь.
– Отмаялась, родимая, - послышался сердобольный голос благообразной старушки в темном косоклинном сарафане.
– Прости, царь небесный, рабу грешную.
На крыльце Съезжей плакал юрод.
ГЛАВА 14
КОМУ ЛЮБА, КОМУ НАДОБНА?
Кабак гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы а поставцах, пляшут по закопченным стенам уродливые тени. Смрадно, пахнет кислой вонью и водкой. Гомонно. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых питухов, выкидывают вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки сулеи, яндовы и кувшины. Сами наподгуле, дерзкие.
Иванка с Васютой протолкались к стойке.
– Налей, - хмуро бросил целовальнику Болотников.
– Сколь вам, молодцы? Чару, две?
– шустро вопросил кабатчик. Был неказист ростом, но глаза хитрые, пронырливые.
– Ставь яндову. И закуски поболе.
– Добро, молодцы... Ярыжки! Усади парней.
Мест за столами не было, но ярыжки скинули с лавки двух бражников, отволокли их в угол.
– Садись, ребятушки!
Метнулись к стойке, принесли вина, чарки, снеди.
– Плесни из яндовы, молодцы. Выпьем во здравие!
Болотников глянул на умильно-просящие рожи и придвинул к бражникам яндову.
– Пейте, черти.
Питухи возрадовались:
– Живи век!
Кабак смеялся. Иванка много пил, хотелось забыться, уйти в дурман, но хмель почему-то не туманил голову.
– Будет, Иванка, - толкнул в бок Васюта.
– Идем, друже.
Вышли на Вечевую. Здесь вновь шумно. Плюгавый мужик-недосилок в вишневой однорядке тащил за пышные темные волосы молодую женку в голубом сарафане. Кричал, тараща глаза на толпу:
– Кому люба, кому надобна?
Женка шла, потупив очи, пылало лицо от стыда.
– Велик ли грех ее, Степанка?
– Себя не блюла, православные. С квасником греховодничала, - пояснил муж гулящей женки,
– Хо-хо! Добра баба.
– Куды уж те, Степанка. Квел ты для женки, хе!
Старухи заплевались, застучали клюками:
– Охальница!
– Не простит те, господь, прелюбодейства!
– В озеро ее, Степанка!
Старухи костерили долго и жестоко, а мужики лишь грызли орешки да посмеивались.
– А ведь утопят ее, - посочувствовал Васюта.
– А что - и допрежь топили?
– И не одну, Иванка. Камень на шею - и в воду. Тут женок не жалеют. Как не мила, аль согрешила, так и с рук долой. У Левского острова топят.
А мужик-недосилок все кричал, надрывался:
– Кому мила, кому надобна?
Но никто не шелохнулся: кому охота брать грешницу, сраму не оберешься. Пусть уж женка идет к царю водяному.
– Дай-ка, зипун, друже, - проронил Иванка.
Васюта снял. Болотников продрался сквозь густую толпу и накрыл женку зипуном.
– Беру, посадские!
Толпа загудела, подалась вперед.
– Ай да детинушка! Лих парень!
– Кто таков? Откель сыскался?
Женка прижалась к Болотникову, благодарно глянула в глаза.
– От погибели спас, сокол. Веди меня в Никольскую слободку.
– Где это?
– Укажу.
Под громкие возгласы толпы вышли с Вечевой и повернули на Сторожевскую улицу. Позади брел Васюта, с улыбкой поглядывая на ладную женку. Затем спустились с холма на улицу Петра и Павла. Здесь было потише, толпы людей поредели. Меж изб и садов виднелось озеро.
Версты две шли улицами и переулками: Никольская оказалась в самом конце города. Женка привела к избе-развалюхе, утонувшей в бурьяне.
– Тут бабка моя. Заходите, молодцы.
В избенке темно: волоковые оконца задвинуты; с полатей замяукала кошка, спрыгнула на пол.
– Жива ли, мать Ориша?
С лавки, из груды лохмотьев, послышался скрипучий старушечий голос:
– Ты, Ольгица?.. Проведать пришла.
Женка открыла оконца, а Васюта достал огниво, высек искру и запалил свечу на столе.