Иван Бровкин на целине
Шрифт:
— А Захар Силыч?
— Если любит, и туда приедет. А если нет? Что ж, ничего не поделаешь, — значит, зря его столько ждала. Насильно мил не будешь.
Вдруг распахивается дверь, и в буфет входит группа деревенских парней.
У одного из них гармошка. Все ребята радостные, возбуждённые.
— Ваня! Иван Романыч! — кричит Николай Бухаров. — Здравствуй! С приездом!
Молодые люди бросаются к Ване, пожимают руки, обнимают.
— Ты уж прости нас, — говорит Бухаров, — не встретили тебя. Но, понимаешь,
— Ничего, ничего, — говорит Ваня.
— Ну, Полиночка, что-нибудь нам такое, для души, — и Бухаров садится к столу, приглашая Ваню.
Садятся и остальные.
Деревня уже давно спит…
По небу плывет огромная, полная луна…
Тихо на знакомой улице. И ничто не нарушает мирный сон деревни… Слышен только равномерный стук колотушки ночного сторожа…
Открывается дверь буфетной. Выходит Ваня в сопровождении Николая Бухарова и знакомых парней. Растянувшись в ряд, они идут вдоль улицы.
— Говорят, трудно на целине. Люди в палатках живут, — продолжает начатый разговор один из парней.
— «В палатках»! — передразнивает его Бухаров. — Трудно — так трудно, иначе интереса нет. Ты думаешь, тем, кто Комсомольск строил, легче было?
— Легче всего дома на печи сидеть и чтоб мамочка молочком поила, — иронизирует Иван и, повернувшись к гармонисту, подмигивает: — А ну, давай!
Гармонист заиграл спокойную, приятную, как бы воспевающую лунную ночь мелодию.
Парни идут чинно, спокойно. Чувствуется, что они довольны сегодняшним вечером, довольны приездом Ивана Бровкина. Но почему-то Николай Бухаров возбуждён больше других. И как бы спрашивая самого себя, произносит вслух:
— А вдруг Верочка не согласится?..
И сам себе отвечает:
— Не может этого быть… Согласится!
Парни идут всё дальше и дальше. Вот они проходят мимо знакомого нам здания правления колхоза. А направо… здесь… совсем близко — дом Любаши, дом, где Иван ночами простаивал у забора… где так учащённо билось его сердце… где так сладки были его мечты… где часы казались ему минутами…
Вот и двор, где на Ивана когда-то набросилась собака…
Вот и овчарка Руслан. Собака и сейчас стоит за забором и смотрит через щель на Бровкина. Неужели Руслан узнал его?
— Руслан… — ласково зовёт Иван. — Руслан…
Даже эта злая собака кажется ему близкой и дорогой.
Вот и курятник, крыша которого когда-то провалилась под его тяжестью…
Вот окно Любаши… родное окно… любимое окно… Сейчас оно закрыто. А за ним виднеется занавеска, а за занавеской темно… Может быть, Любаша глядит сейчас оттуда?.. Наверное, она не спит. Как она может спать, когда Ваня приехал?..
Да… Любаша не спит. Она лежит на постели, уставившись широко раскрытыми глазами в потолок. Сколько горя и тревоги в её глазах!
Парни поравнялись с домом Коротеевых. Ваня, тяжело вздохнув, на ходу снимает с плеча гармониста гармонь и, приладив к себе трёхрядку, поёт:
Уезжаю я в целинные края. Но с тобою остаётся здесь любовь моя. Забрала подруга детства Сердце у меня, А известно, что без сердца Жить нельзя ни дня. Как же ехать мне в целинные края? Может, ты со мной поедешь, милая моя? БылиГолос Вани разносится по деревне.
Лёжа в постели, Коротеев слушает доносящуюся с улицы песню.
— Да… — вздыхает лежащая рядом Елизавета Никитична. — Хорошо поёт солдат… бедняжка!
— «Бедняжка»! — зло передразнивает её Тимофей Кондратьевич и резко поворачивается набок.
Любаша прислушивается к песне. Она медленно поднимается с постели и глядит в сторону открытых дверей между её комнатой и комнатой родителей.
Коротеев, услышав, как скрипнула постель, громко спрашивает:
— Любаша! Ты что, нездорова?
Любаша, не отвечая, ложится в постель, с головой укрывшись одеялом.
Ваня продолжает наигрывать на гармони.
Льются звуки. И в эти звуки музыки врывается стук колес несущегося поезда.
В купированном вагоне сидят Ваня, Полина, Николай Бухаров и его жена — Верочка.
Верочка, прижавшись к Николаю, дремлет.
Ваня играет.
Поезд несётся по бескрайним Оренбургским степям…
Быстро распахивается дверь, и на пороге появляется встревоженная Любаша. С трудом сдерживая волнение, она спрашивает:
— Где Ваня?
— Ваня… Уехал Ваня, — тяжело вздыхает Евдокия Макаровна, сидящая за швейной машиной.
— Уехал?.. — прошептала Любаша. Из глаз её полились слёзы.
— Эх, дочка, дочка! — укоризненно качает головой Евдокия Макаровна. — Когда я полюбила, — она взглянула на портрет мужа, висящий на стене, — я за ним за тридевять земель погналась, забыла о матери, об отце, о всех забыла… Помнила только его, моего дорогого… Ромашу…
Любаша бросается к Евдокии Макаровне и, уткнувшись головой в её колени, плачет.
— Два дня и две ночи он стоял у твоей калитки, выманивал тебя, измаялся парень. А ты… — она махнула рукой.
— Отец не пускал… Верните его, верните Ваню!..
— Сейчас его уже не вернёшь, дочка! — говорит Евдокия Макаровна. — Эти комсомольцы — они ведь отчаянные… и мой с ума сошёл… Говорит: «Решено, мама, и всё!»
В кузове грузовой машины вместе с группой парней и девушек разместились Иван, Полина, Николай и Верочка. Словно густым дымом их обдает жёлтая степная пыль, поднимающаяся из-под колёс идущего впереди грузовика.