Иван Федоров
Шрифт:
И ремесленный люд на дыбах вздергивали, и купцов заживо в кипяток окунали, и попам с монахами кости ломали.
Ну, понятно, когда бояр-изменников не щадят. А мастеровой люд — какие изменники? Не изменники они, а страдальцы!
В каждом московском доме, перед каждой иконой возносятся молитвы к богу с просьбой избавить от гонителей, прибрать их.
И уже не без злорадства тайком передают слухи о новых юродствах царя, о казнях в самой Александровой слободе.
Малюта Скуратов волк, ему без чужой крови теперь дня не прожить. Приучил государя к наветам, если не станет их, безумный Ивашка самого Малюту, как барана, освежует. Вот и старается палач! Письма какие-то к боярам от Сигизмунда-Августа сыскал, подсунул царю.
Первым старик конюший Иван Петрович Челяднин поплатился. Царь, помнивший, что Челяднин — виновник гибели Глинских, силой заставил конюшего в царскую одежду облачиться, усадил плачущего на трон, а сам ползал, вопил:
— Пощади, государь! Пощади неразумного Ваньку! Не встану, пока не пощадишь!
Челяднин, не зная куда деваться, и прошамкал:
— Прощаю, прощаю!
Иван вскочил да ножом прямо на престоле и заколол конюшего. И жену Челяднина, старуху, казнил.
Жалеть Челяднина? А что его жалеть? Не по его ли наущению десятки других животом и имением поплатились?
Опричных бояр, казненных царем, тоже жалеть нечего.
А еще меньше служилых людишек царевых жаль.
Сами, сами на других клеветали, сами других лжой обносили, сами царю во всем потакали — вот им и казнь!
О господи! Да хоть бы царь их всех там казнил, всем головы посек да и сам бы в той крови поскорей захлебнулся!
А так и станется! Не иначе! Потому что в волчиной стае дружба коротка. Поди, что Малюта, что Грязные, что прочая опричная сволочь по ночам спать не могут. Трясутся, поди, как бы кто с доносом не опередил. Не иначе! Стало быть, друг друга и пожрут!
Вот только приведет ли господь дожить до сей светлой минуты?
А колокола звонят тревожно, тоскливо, и глухие удары их падают на город тяжело-тяжело…
На глазах Ивана Федорова сбывались худшие предсказания Алексея Адашева. Беззащитная Ливония стала причиной раздора между царем Иваном, Польшей, Литвой и Швецией.
Испуганные поражениями, ревельцы присягнули королю шведов Эрику, а ливонские рыцари решили, что дальнейшее существование ордена невозможно, сложили с себя духовные звания и отдались под защиту Сигизмунда-Августа.
Королевским наместником Ливонии стал литовский гетман Радзивилл.
Бывшего гермейстера Гергарда Кетлера он объявил наследственным князем Курляндии.
Войне не виделось теперь конца. Царь упорствовал, не хотел слышать о перемирии, отверг литовские предложения уступить левый берег Двины в обмен на Полоцк. А чтобы обезопасить себя от шведов, сговаривался со шведским королем Эриком о женитьбе на жене заточенного в темницу Эрикова брата Иоанна.
Польского же посла кинул в тюрьму…
Прав был и Маврикий, ушедший в монастырь на Соловки: царь рассорился с духовенством, с духовными пастырями народа.
Митрополит Афанасий, не выдержав бесчинств царя и не желая потакать им, сказался больным, ушел на покой.
Глуп был, скудоумен, но и у него, видно, совесть живой оставалась.
Никто из архиепископов ставиться в митрополиты не желал. Силой принудил царь принять митрополичий параманд казанского владыку Германа, но тот посмел возражать против новой женитьбы Ивана, и Германа прогнали. Пихнули ночью в возок и свезли с митрополичьего двора неизвестно куда.
Теперь митрополитом соловецкий игумен Филипп. Долго не поддавался уговорам, но решился, наконец, получив обещание царя прилежать церкви.
Однако все идет по-прежнему, и Филипп с государем не в ладах тоже.
Что будет с Филиппом, неизвестно. Хорошего не жди!
Хорошего вообще ждать неоткуда.
За введенные в Апостоле новшества вся боярская Москва и многие из священников на Федорова злобствуют. Акиндин слюной брызжет, кричит повсюду, что Федоров непотребство совершил, на святое-де писание наскокал!
Неучи всегда злобны. Им же ничего, кроме злобы, не остается! Одна жадность в сердцах у них, одна мыслишка в тупых головах: своего не потерять, мзду получить. А на царство божие, на то, что все должны словом божьим проникнуться, братьями стать и достоянием поделиться, на это дуракам мздоимцам наплевать…
Но не будет по-ихнему! Пусть кричат и злобствуют! Вопли их заглохнут, а книги Федорова, для всех людей предназначенные, останутся!
Останутся!
Только вот опять с печатью трудно стало… После Апостола выпустили всего две книги: Часовник да Евангелие, и то мук натерпелись.
Часовник (нет книги нужнее для служб церковных!) сперва для купцов Строгановых, на их деньги печатать пришлось. Купцы торопили и править книгу не дали. Только после начала ее печатания и от царя деньги и бумагу выдали. Тут уж Федоров текст выправил… Но вот уж сколько времени опять ни денег, ни бумаги нет. Царь, похоже, вовсе о книгах забыл, а митрополит Филипп недоволен Федоровым.
Сердится, что в Часовнике, для царя деланном, Иван Федоров по-своему молитвы напечатал. Что со старой бессмыслицей не посчитался, очистил молитвы от неверных выражении и иноземных слов.
Эх, митрополит, митрополит! Где же глаза твои, Филиппе?
Что ж, если всюду в рукописях писцы не думая пишут: «разбойничье покаяние рай окраде», так и мне за ними вслед глупость печатать?
«Окраде» — значит «обмануло»… А в греческих книгах тут иное слово стоит, означающее «отверзло», «отворило».
Эх, невежество!
И во всех других случаях печатный Часовник правильней рукописных, сердись ты или не сердись, Филипп!
Но что делать? Как жить?
Опять царь митрополита, на опричнину ополчающегося, прогонит — еще одно неугодное богу дело свершится.