Иван Федоров
Шрифт:
Он послал вслед за Федоровым того же самого Петра Ринфлейна, которому когда-то поручал приглашать печатника, с тем чтобы наложить арест на все движимое имущество Федорова, то есть на книги.
И арест был наложен.
Постаревший, надорвавший на работе здоровье, испортивший зрение при изготовлении мельчайших шрифтов создатель первых русских и украинских книг остался без средств.
Заложенный станок ему не возвращали.
Лаврентий бумаги в кредит не отпускал.
И хотя имя Ивана Федорова стало известно уже всему миру от Лондона до Москвы, от Парижа до Константинополя, хотя книги его вызывали всеобщее восхищение, сам он влачил жалкое существование, перехватывая в долг, чтобы обернуться с торговлей собственными изданиями, приобретенными у зажиточных горожан.
Только при помощи все того же Ивана Бильдаги, припрятавшего книги не только в своих подвалах, где их арестовали, Федорову удалось за два года сколотить небольшую сумму денег, но начинать с ней новое дело нечего было и думать.
Наступала старость. С тоской думал Федоров, что уже ничего не создаст.
В это время к нему вернулся Гринь.
Под Москвой, в Александровой слободе, медленно умирал царь Иван Васильевич. Умирал от излишеств, от дурных болезней, от измучивших кошмаров, от гибели надежд.
Умирал, пережив семь преждевременно скончавшихся жен, убив в припадке маниакальной злобы старшего сына, вздумавшего заступиться за беременную супругу, разорив собственный народ и потеряв все ливонские завоевания.
Никакие хитрости не помогли: ни заигрывания с римским папой, ни обещания перейти в католическую веру, ни затягивание переговоров.
Хотя войска Стефана Батория так и не взяли Псков, удержавшийся благодаря небывалому героизму защитников города, хотя польское войско и исчерпало все свои силы, но и русская сторона была истощена.
Мир, заключенный с поляками в Запольском Яме в 1582 году, отдал Речи Посполитой все русские завоевания в Ливонии.
Выход к морю был потерян. Не приходилось мечтать и об освобождении Украины. Время давно упустили.
Двадцатичетырехлетняя война была бездарно и безнадежно проиграна.
И царь умирал, забавляясь время от времени тем, что травил медведями беглых мужиков и неугодных слуг.
Шел от Ивана дурной запах гниения. Даже лекарства медика Бомелия, неотступно находившегося при царе, не помогали.
Впрочем, в минуты просветления царь требовал, чтобы ему приносили книги. Но читал мало. Больше сидел запершись, никого к себе не пуская, и выправлял летописи. Менял в них даты событий, подделывал записи, нарочно запутывал смысл написанного, чтобы оправдать неоправданные казни и гонения.
И когда удавалось напутать, потирал трясущиеся руки, рассыпался идиотским смешком, гладил самого себя по лысому черепу и хвалил:
— Умница, Ваня! Умница!
Вдруг вскакивал, подбегал на цыпочках к двери, приникал ухом к замочной скважине и, дрожа, выпучив студенистые глаза, подстерегал злодеев. Он-то знал, что злодеи всюду: и за дверью, и под столом, и в его любимом колпаке… Только такой осторожностью он, умница Ваня, и ненавистного князя Курбского пережил! Ладушки, пережил! Умница, пережил! Не дал ему за иконы спрятаться, выгнал оттуда посохом, вот Андрюшка у себя в Миляновичах и испустил дух!
Князь Курбский действительно умер. Больной, рассорившийся с польской знатью, он скончался в мае 1583 года. Перед смертью гордый князь окончательно изменил себе. Он униженно каялся перед королем в прегрешениях, умолял простить, не лишать сына Дмитрия имений… Впрочем, запоздалое раскаяние пользы не принесло. Курбский давно уже не был нужен. И его сын Дмитрий так и не получил просимого.
Умерли или погибли и бежавшие с Курбским в Литву другие изменники.
Ивана Колымета убил пьяный шляхтич Дмитрий Булыга.
Андрея Барановского заперли в сарае и сожгли в прах вместе со всей семьей измученные поборами крестьяне.
Якова Невзорова и Постника Туровицкого убили в драке из-за земли слуги князя Андрея Вишневецкого.
Василия Калиновского, свирепого управителя Миляновичей, прикончили мещане Берестечка…
Жизнь предъявляла свой строгий счет всем.
А к Ивану Федорову словно воротились молодая напористость и сила.
На удивление близким, он не знал, что такое усталость.
Гринь — его надежда, его зоркие глаза, его прежняя твердая рука — был прощен. Федоров заключил с учеником мировую. Гринь обязывался не резать букв для себя и не устраивать собственной мастерской, а Федоров обещал, что разрешит ученику, если тот не нарушит договора, позволить открыть собственную печатню.
Иван Федоров сразу же заказал ученику два шрифта за двести злотых — небывалую по тому времени плату.
А пока Гринь работал, Федоров брал в долг направо и налево. На долгие сроки и на короткие. Нашел нового бумажного фабриканта, уплатил тому вперед сто злотых за бумагу. Возобновил хлопоты о снятии ареста с книг. А когда стало невыносимо трудно с деньгами, решился на отчаянный шаг — поехал в Краков к королю Стефану Баторию, искавшему пушечных мастеров, и взялся отлить королю медную пушку.
Искусство Федорова как литейщика ни у кого сомнений не вызывало.
Король распорядился дать Федорову денег.
Все эти деньги до последней копейки Иван Федоров вложил в новый печатный станок и шрифты.
— Не боишься ты, учитель? — спросил Гринь.
— Все в руке божьей! — ответил Федоров. Работай. Не сомневайся. Придется пострадать — пострадаю. Греха за собой не чую. Ибо не пушками, а книгами, добрым разумом спасать людей надлежит от бед!
К декабрю 1583 года долг Федорова вырос до тысячи пятисот злотых.
Он задолжал королю, соседям, мастерам-кожевникам, мастерам-седельникам, столярам… Всем, у кого только мог взять в долг.
— Расплачусь! — успокаивал он Гриня. — Только бы издать книги..
Но издать книги он не успел.
Трудная, тяжкая жизнь его оборвалась, когда никто этого не ожидал, в разгаре кипучих трудов.
5 декабря 1583 года, наблюдая за работами в типографии, Иван Федоров побледнел, схватился за грудь, неуверенно встал со скамьи и, пошатнувшись, безмолвно рухнул на пол…