Иван Грозный. Книга 1. Москва в походе
Шрифт:
– Сама я была такой же, как и ты, и Богу молилась по-русски... Была я и католичкой. И не понимала ничего... Только когда стала лютеранкой – просветлел мой ум и сердце мое благодатью исполнилось. Пастор приехал к нам из Ревеля. Он святой человек. Он никогда не веселится, на пирах не бывает, не любострастен, прямой и честный. Молодой, но ему чужды забавы молодости. Служба в кирке и книги – в этом его жизнь...
– Но я не могу изменить вере! Не хочу! Ни за что! Дивуюсь я тому, как ты могла изменить родной вере и своей родной земле. Мне стыдно смотреть на тебя!
– Самая страшная
Бальтазар Рюссов писал:
«...И этих женщин все называют не непотребными женщинами, а „хозяйками“ и женщинами, внушающими мужество, Порок стал настолько обыденным, что многие не считают его грехом и стыдом. Многие уважают своих наложниц больше, чем законных жен, что причиняет последним немало огорчений. Похищение чужеземок и насилия над ними стали обычаем».
«...некоторые евангелические священники внутри страны не стыдятся держать, подобно другим, пленниц, наложниц или хозяек».
Молодой пастор волновался. Он бросил перо и стал ходить из угла в угол своей комнаты, заваленной книгами.
В дверь постучали. Рюссов вздрогнул, поднялся. На пороге – хозяин замка. На его желтом лице неудовольствие.
– Отец Бальтазар, с русской девкой надо строже. Московиты не оценят вашего благородства. В этой красавице – кошачья душа. Нельзя щадить русских пленников и пленниц. Фогт не раз указывал вам на то.
– Брат Генрих! Что делаете вы, того не может делать служитель церкви. Любовь к Богу – любовь к совершенству. Не могу я следовать обратному – не стремиться к совершенству.
– Господин Бальтазар, нет разумной твари, которая не стремилась бы к совершенству... Царь Иван, варвар московитский, тоже совершенствуется, но как? Он льет пушки, готовит войско... Он осмеливается вооружаться против нас! Подумайте!
– Генрих, вы забыли, что, совершенствуясь, подобно Ивану, вы можете стать надежным защитником христианства... Этого требует от нас сам Господь Бог... Сила нам нужна для защиты христианства, сила, подобная силе наших предков – братьев меченосцев!.. Вы забыли, что вы – немец, что силою оружия наши предки истребляли язычников... истребляли еретиков.
– Опять поучения, пастор!
– Прелюбодеи подобны тем, учил Сократ, которые не хотят пить воды, текущей на поверхности речного русла, а желают достать воду со дна реки, то есть воды худшей, смешанной с илом. Невольники богатства едва ли счастливее их слуг, невольников-плебеев, и едва ли большего заслуживают уважения!
Генрих с насмешливым лицом махнул рукой и ушел, хлопнув дверью. Бальтазар Рюссов тяжело опустился в кресло и закрыл руками лицо: губы его шептали молитву о предотвращении нависающей над Ливонией грозы.
Мороз крепчал. Вдобавок поднялся ветер. Разбушевались снежные вихри, заметая дорогу, леденя кровь. Кони увязали в сугробах, падали на колени. Ратники бежали им на помощь, вытаскивая возы на себе. Раскрасневшиеся на морозе лица заиндевели: белые бороды, усы, ресницы. Всадники время от времени соскакивали с коней, грелись, приплясывая, толкая друг друга; шутили: «Мужик пляшет – шапкой машет, приседает – меру знает...»
– Этак замерзнуть недолго... – покачивал головой Андрейка. – Экий морозище!
Старый воин, охаживающий коней при наряде, сказал:
– Не кручинься. Умрешь в поле, не в яме.
Войско то и дело останавливалось. Разгребали снег на дороге. Пешие стали на лыжи. Пошли деловито и бодро, опираясь на копья. Стяги давно свернуты. Особенно трудно двигаться пушечному каравану. Все время надо помогать ему. Андрейка из сил выбивается, оберегая свои пушки от падения из розвальней. Он кричит что есть мочи на верховых, вытаскивающих из сугробов розвальни с нарядом [52] , кричит и на пушкарей из своей десятни. Эх, погодушка-невзгодушка!
52
Наряд – артиллерия.
Крику всякого много.
В барсовых, козлиных и медвежьих шкурах с трудом преодолевают снега непривычные к русской зиме горцы. Их маленькие лошаденки, раздувая ноздри, недоуменно смотрят по сторонам, фыркают, упрямятся. Все ратники любовались горцами. Удивительные люди! Никто не видит, когда они едят. Они ничего не делают напоказ другим. Стыдливы. Никакие страдания от непривычного для них мороза не вызывают у них ни одного стона, ни одной жалобы. Один горский всадник долго скрывал свой недуг и умер в дороге, сидя в седле, а умирая – улыбался и говорил: «Ничего... Аммен!» (аминь!)
В дороге горцы делились последним с русскими ратниками, предлагали им с большою приветливостью свои кукурузные лепешки. Никогда горец не принимал в дороге пищу, не вымыв в снегу руки.
Их старшины – Иван Млашика, Сибака, Кудадек Александр, Салтанук Михаил и Темрюков – ехали впереди полка, внимательно осматривая прищуренными глазами окружавшие их равнины. После горных уступов и ущелий эта ровная снежная низменность слепила глаза, вызывала любопытство...
Донские казаки и прочие степные всадники тоже закутались, кто во что мог терли уши, носы; сгорбились от непривычки к морозу, норовят повернуть коней спиной к ветру.
Большие воеводы мужественно переносили непогоду, не слезая с коней, осанисто гарцуя впереди своих полков, тем самым показывая воинам пример выдержки и терпения.
Шиг-Алей ехал рядом с Михаилом Глинским. Половина жирного, бабьего лица у него была закрыта башлыком; вместо шлема – пышная меховая остроконечная татарская шапка. На нем была дорогая соболья шуба, подаренная царем Иваном. Он туго перетянул ее пестрым шелковым кушаком.
Толстый, грузный, сидел Шиг-Алей на громадном косматом коне, широко расставив ноги в лосевых сапогах. Косые монгольские глаза хитро посматривали по сторонам.