Иван Грозный
Шрифт:
А вскорости повелел он, самодержец российский, брату своему, князю Владимиру Андреевичу, поставить для себя палаты каменные в Кремле, о чём Старицкий-князь давно ему челом бил, а князю Ивану Шуйскому поручил все дела по Разрядному приказу, а окольничему своему Фёдору Адашеву даровал достоинство боярское ради многих его трудов и заслуг пред державою Российскою. И всё то сильно было в радость и успокоение вельможеству московскому: знать, не держит царь у себя на сердце никакого зла против слуг своих и казням на Москве не быть.
И к духовному отцу своему, протопопу благовещенскому Сильвестру, царь не переменился: как ходил поп к нему, государю великому, во всякое время, так и продолжал ходить. И, как и прежде, сидели они с ним вдвоём в царской опочивальне далеко за полночь и беседовали и о мирских, и о духовных делах, и про людей своих царь советовался с ним: кого возвысить, кого с глаз своих убрать долой, и кто годится к какому делу, а кто нет, и кого куда послать, и кому что сказать. И как ни пытался благовещенский протопоп ухватить какой-нибудь признак перемены в отношении царя к себе, ничего не слышало чуткое ухо его: как был всегда царь приветлив и добр, встречая духовного наставника своего, так и остался таким. Ну, разве что про дела свои семейные реже стал говорить да, бывало, замолкал иногда надолго, будто и вовсе забыв о присутствии его. Что ж, и этому удивляться было не след: знать, в возраст стал входить царь. А известно, чем старше делается человек, тем о большем он молчит.
И лишь одно печалило попа: отдалилась от него после памятной той ночи царица Анастасия Романовна. Прежде, бывало, как увидит его, так сейчас же: «Дедушка, посиди со мной! Дедушка, почитай мне что-нибудь из Божественного! Скучно мне». А теперь редко когда и улыбнётся при встрече с ним, у себя ли во дворце али в церкви: так, лишь кивнёт слегка головою и пройдёт. Ну, а о братьях её, боярах Захарьиных и говорить нечего: смотрят волком, так что дрожь иной раз берёт. Ничего не поделаешь — эти ему теперь заклятые «браги. И ничем их, властолюбцев свирепых, теперь не умилостивишь, ничем не уговоришь.
Ну, да на всё воля Божия! Близко к царю стоят они, братья Захарьины. А всё же не они одни рядом с ним.
Глава VIII
«СТРАШИЛА ДЕТСКИЕ»
Нет, и всё-таки то было не притворство! Царь воистину был при смерти, и исцеление его воистину было чудом. И если многие из окружения его, да и из простого всенародства московского, ещё сомневались, судача о только что пережитой беде: а не разыграл ли он, государь великий, с людьми своими шутку сию затейливую?— то сам-то он знал, что был всего лишь на малый шаг от бездонной той пропасти, из которой возврата ещё не было никогда и никому.
И не от малодушия, а от смертной тоски и горькой жалости к себе и беззащитным сиротам своим, оставляемым им на произвол судьбы, дал он, страдалец державный, обет пойти, коли выздоровеет, в дальний Кириллов монастырь, на Белоозеро, и там, в тишине лесной, вдали от суеты и волнения житейского, возблагодарить Господа за великую милость к нему, рабу Его недостойному, и покаяться там, и поплакать вместе со старцами святыми о грехах своих и прегрешениях, и пожертвовать той обители многие богатства и дары во спасение своей души и всего православного христианства. А идти на Белоозеро поклялся государь не один, а со всем семейством — с царицею, и с младенцем-царевичем, и с меньшим братом своим князем Юрием Васильевичем, известным на Москве тихим житием и любовию к церковному благочинию, природной, видно, немоты и кротости ума своего ради.
Был он, государь великий, с отроческих лет своих благочестив и ревностен к Богу. А после болезни и вовсе светел стал царь. По три, а то и по четыре службы на дню выстаивал он в церкви, в Благовещенском либо Архангельском соборе. А то и по иным московским церквам ездил: где свечу поставить кому из святых угодников, на чей день пришлось, где дары свои царские принести, а где и так просто постоять перед святыми иконами, полюбоваться благолепием и чином церковным да лишний раз лоб перекрестить. И дома, во дворце его царском, когда ни спросит кто, как государь, доступен ли, то и там ответ был чаще всего один: на молитве государь, нельзя сейчас к нему.
И умилялись люди московские сей благодати Божией, снизошедшей на паря, и радовались вновь обретённой кротости его, и молились о продлении дней тех тихих и счастливых на вечные времена. И казалось, что и наставнику его, попу Сильвестру, должно было бы лишь радоваться, видя такое усердие царственного питомца своего к Богу. Но не радовался тому поп, а лишь мрачнел день ото дня. А причина досады и неудовольствия его была проста: за молитвою, да хождением царским по церквам, да за колокольным звоном стали все дела в государстве Российском.
А дел тех было не перечесть! И Казань бунтовала, лишь оглушённая, но не покорённая победой той славной и кровавой, и ей управу надо было дать во всём. И черемиса волновалась, отказываясь платить дань Москве. И послов иноземных царь не принимал, ссылаясь на недосуг. И мор обнаружился в Псковской земле. А воинство московское, очнувшись от победного похмелья, разбрелось кто куда, а раненые и увечные, вконец обнищав, скитались Христа ради меж двор. А вдовы и сироты погибших на той войне Казанской сидели по домам своим без хлеба и без жалованья либо просили подаяния под окнами и на папертях церковных. И глас их скорбный и безответный вопиял в ушах у всех, кто не потерял ещё сострадания к ближнему своему в сердце своём.
А когда узнали ближние люди царские о намерении его идти по весне со всем своим семейством на богомолье, да чуть не по всем российским монастырям — и к Троице, и в Иосифо-Волоколамскую обитель, и в Песношский, и в Кириллов, и в Ферапонтов монастырь, — совсем всполошился поп. Да что ж это такое будет? Тащить младенца своего спелёнутого за тридевять земель, сквозь леса и болота пустынные, сквозь грязь непролазную, да комарье, да тяжкий зной? И царицу, с младенчества своего некрепкую здоровьем, беспокоить, и самому пыль глотать да грязь месить да ночевать по чужим дворам, где пришлось? А дела все в державе своей бросить? И всё то ради чего? Молитва — она везде молитва. Была бы вера в душе молящего, а где он преклонил колени свои — что Господу до того?
«Полно, да уж не повредился ли царь в уме по исцелении своём?— думал поп. — Благочестие благочестием, да надо же и меру знать! Недаром люди говорят: заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибёт... Юродивый на царстве? О Господи, этого ещё не хватало Русской земле!»
— Отложи, государь, намерение своё, — убеждал он царя. — И сам ты ещё не окреп после болезни, и царевич ещё при материнской груди, и царица твоя настрадалась, намучилась во дни болезни твоей—зачем ты тревожишь её? А коли жаждет душа твоя подвига христианского — так кто ж мешает тебе в том здесь? Молись, и постись, и смиряй себя, и твори милостыню рукою твоею щедрой — и Бог услышит тебя... А от клятвы твоей я тебя разрешу ради дел твоих державных и заботы твоей о людях твоих....