Иван III
Шрифт:
Великому князю следовало тщательно учесть все эти сложные, противоречивые настроения. Любой неосторожный шаг мог дать сильные козыри его врагам. Опаснее всего было навлечь на себя обвинения в «вероотступничестве» – самом тяжком из грехов, который стоил трона многим христианским правителям. Но нельзя было и дать основания для обвинений в нарушении церковных правил. В частности, арест и вообще насилие по отношению к епископу категорически воспрещались канонами. Митрополит Исидор, при всем его униатстве, был все же законным образом рукоположенным иерархом Русской Церкви. Содержание его под стражей, а тем более физическая расправа с ним грозили Василию II анафемой со стороны патриарха. Однако и освободить Исидора из-под стражи – значило бы косвенно снять с него обвинения в «ереси». Таким образом, сложилась ситуация, напоминавшая знаменитую двусмысленную резолюцию императора Павла I: «казнить
Поначалу москвичи хотели заставить Исидора отречься от унии, обещая взамен честь и свободу. В случае отказа митрополиту угрожали казнью. Однако это был твердый и храбрый человек, почитавший распространение унии своим нравственным долгом. На все уговоры он отвечал отказом. Дело таким образом зашло в тупик.
В конце концов, просидев под стражей с полгода, вместе с двумя учениками, иноком Григорием и Афанасием, низложенный митрополит бежал из Москвы в Тверь. Похоже, что этот «побег» был подстроен московскими властями. Известно, что Василий II не велел преследовать беглеца. В Твери поначалу, кажется, просто не поняли сути дела. Исидор был вновь арестован по приказу князя Бориса Александровича. Теперь уже ему пришлось ломать голову над тем, как поступить с «еретиком». Проведя еще полгода в тверском заточении, Исидор не мечтал более об обращении Руси в унию. И когда тверской князь, следуя примеру Василия II, предоставил ему возможность уйти – «отпусти в Великий пост на средокрестнои недели» (41, 47) – Исидор не раздумывая уехал в Литву. Оттуда он перебрался в Рим, где был обласкан папой. Позднее Исидор дважды совершал рискованные путешествия из Рима в Константинополь по вопросу об унии. Умер этот неутомимый борец за соединение церквей в 1463 году. За заслуги перед Римом он был награжден папой саном кардинала и званием легата, а позднее даже удостоен титула «патриарха».
Благополучно избавившись от Исидора и переложив заботу о нем на плечи Бориса Тверского, Василий II поручил общее руководство церковными делами рязанскому епископу Ионе, который не имел еще официального поставления в митрополичий сан ни от патриарха, ни от собора русских епископов. В таком двусмысленном положении он провел семь лет (1441–1448).
Усмирив Новгород и уладив дело с Исидором, Василий II решил, что настало время совершить еще один шаг – покончить с последним из мятежных Юрьевичей, князем Дмитрием Шемякой. Историки высказывают предположения, что его побудили к действию какие-то «крамольные» начинания Шемяки в ходе событий 1439–1441 годов. Однако никаких ясных сведений на сей счет источники не содержат. Известно лишь, что осенью 1441 года Василий II попытался неожиданным ударом овладеть Угличем – удельной столицей Дмитрия Шемяки. В случае успеха этой вероломной акции Дмитрий Юрьевич оказался бы московским пленником и имел все шансы повторить судьбу своего старшего брата Василия Косого.
Однако такие стремительные рейды требовали качеств, которыми обладали старшие Юрьевичи, но не обладал Василий II. Поначалу замыслы великого князя сорвал некий дьяк Кулудар Ирежский, уведомивший Дмитрия Шемяку об опасности. Тот немедля ускакал из Углича на запад, в лесные чащи Бежецкого Верха. Высланная вслед за беглецом погоня вернулась ни с чем. Кто-то выдал Василию II виновника его неудачи. Месть великого князя, как обычно, была изощренно жестокой. Он приказал забить несчастного кнутом, «по станом водя» (23, 150).
Волости Бежецкого Верха некогда принадлежали Дмитрию Юрьевичу Красному. После его кончины Василий II взял их под свою власть. Теперь Шемяка мстил великому князю, разоряя Бежецкий Верх. Оттуда он обратился к новгородцам с предложением стать их князем вместо Василия II. Однако те не желали портить отношения ни с Москвой, ни с Угличем и потому ответили Шемяке уклончиво: приезжай, если хочешь. Такое сомнительное гостеприимство князя не устроило, и на Волхов он не поехал.
Между тем войско Василия II вынуждено было вскоре покинуть углицкое княжество из-за наступления весенней распутицы. Дмитрий Шемяка вернулся в свою разоренную столицу. Сюда к нему явился другой удельный князь – Иван Андреевич Можайский. Возмущенный столь явным произволом Москвы, он объявил о своей солидарности («одиначестве») с Шемякой. Впрочем, можайский князь был не так прост. Новая вспышка усобицы позволяла ему еще раз выгодно продать свою поддержку той или другой стороне. Опасаясь создания антимосковской коалиции, Василий II поспешил переманить Ивана Можайского на свою сторону. Платой за верность стал Суздаль, переданный Василием II в управление князю Ивану. Однако при этом пострадал литовский князь Александр Чарторижский, выехавший на московскую службу и пожалованный Суздалем несколькими годами ранее. Лишившись столь
Но тут опасная затея Дмитрия Шемяки натолкнулась на сопротивление троицкого игумена Зиновия. Достойный преемник великого миротворца Сергия Радонежского, Зиновий решительно взял на себя роль посредника в княжеском споре. Запретив Шемяке «изгоном» нападать на Москву, он лично поехал с ним в столицу. Вскоре при посредничестве Зиновия между братьями был заключен мир, по условиям которого Дмитрий Шемяка сохранял за собой Углич, Галич, Ржев и подмосковную Рузу. Земли, принадлежавшие сидевшему в московской тюрьме Василию Косому (Звенигород, Дмитров и Вятка), признавались владениями Василия II. Самым неприятным для Шемяки было, вероятно, то, что согласно договору ему надлежало вернуть Василию II солидный должок по ордынской дани. «А что, брате, еще в целовании (то есть в мире. – Н.Б.) будучи со мною, не додал ми еси въ выходы (“выход” – название дани, которую платили русские князья ордынским ханам. – Н.Б.) серебра и в ординские протори, и что есмь посылал киличеев (послов. – Н.Б.) своих ко царем к Кичи-Маметю и к Сиди-Ахметю, а то ти мне, брате, отдати по розочту, по сему нашему докончанью», – настаивал Василий II (6, 107). Утаивание части ордынского «выхода», тайные сношения с татарами за спиной великого князя – все эти грешки Шемяки как-то не вяжутся с образом благородного рыцаря, борца за свободу, каким рисуют буйного Юрьевича некоторые историки.
Как обычно, договор был украшен заверениями во взаимной любви и верности. «Быти ти, брате, со мною, с великим князем, везде заодин, и до своего живота (то есть до конца жизни. – Н.Б.). А мне, великому князю, быти с тобою везде заодин, и до своего живота. А кто будет, брате, мне, великому князю, друг, то и тебе друг. А кто будет мне, великому князю, недруг, то и тебе недруг… А добра ти мне, великому князю, хотети во всем, везде. А мне, великому князю, тобе хотети везде, во всем добра» (6, 107).
Князья целовали крест и клялись в верности с таким трудом достигнутому соглашению. Потом, на пиру, они пили за здравие друг друга и желали друг другу всяческих успехов. Должно быть, каждый из них был в тот момент искренен и чист в помыслах. Но время шло – и мало-помалу накапливались новые обиды, множились долги, закипала злоба. Досада на ближнего незаметно переплавлялась в ненависть. И все эти страсти и страстишки плескались дурманящим зельем в тяжелых серебряных кубках, плясали перед отяжелевшим взором в тусклом свете догоравшей свечи…
А там, за слюдяными оконцами островерхих теремов, за хмурыми заборолами городских стен, лежала печальная снежная пустыня. До самого окоема тянулись немые леса, в которых терялись едва приметные нити дорог. Лишь кое-где чернели убогие деревеньки. Тонули в сугробах тяжелые избы, где теплилась жизнь, топилась печь, мерцала под иконой трепетная лампадка. Там, в избах, в вечном страхе и безысходной нужде копошились те, о ком молчат пожелтевшие страницы манускриптов, о ком не напомнят потомству горделивые надписи на белокаменных саркофагах. Жизнь этих людей, обычно именуемых крестьянами, была до неразличимости слита с жизнью природы. Об их несчастьях и массовой гибели монах-летописец писал с тем же эпическим спокойствием, как и о стихийных бедствиях.
В то время как обитатели дворцов корчились в муках неудовлетворенной алчности или уязвленного честолюбия, жители снежных пустынь страдали от нестерпимого голода и холода. Вся первая половина XV века выдалась на редкость тяжелой для них. Бедствия шли волна за волной: татары, мор, усобица, голод, опять татары, опять голод… И каждая уносила в океан вечности тысячи и тысячи жертв. Новая волна нахлынула в 1442–1443 годах.
Под 6950 годом от Сотворения мира (1 сентября 1441 – 31 августа 1442 года) в Никоновской летописи – унылый перечень бедствий. «Та же зима бысть люта зело, и мрази велии нестерпимый, и много скотом и человеком зла сотворися. Тоя же весны быша громи велицы и млънии страшни, и ветри и вихри велицы, и бысть страх на всех человецех. Тоя же весны бысть отзимие (мороз со снегом после продолжительной оттепели. – Н.Б.), и паде снег велик и паки соиде, и възсташа ветри, и быша мрази мнози и ветри велици, и бысть скорбь многа в людех. Того же лета бысть жито дорого» (20, 42).