Иван Калита
Шрифт:
Утешь ся, крестный. Труды твои ко благу Святой Руси и угодны Господу.
– Лукавил я пред ханом, Алексий!
– В том воля не твоя, крестный. По грехам дедов и прадедов наших ныне Русь под ордынским ярмом. Тебе надлежит боронить землю, и ты боронил её, и спасал, и берег от ратного нахождения. В том крест твой и всяческое оправдание твоё!
– Возлюби ворога своего, речет Господь!
– Но не врага земли твоей, крестный!
– Знаю, Алексий. Ведаю то и паки реку: возлюби ворога твоего, речет Господь! Я же ворога своего, князя русской земли, предал злобе татарской и погубил. Как оправишь меня в том, крестник? Коликую изречёшь вину и коликое мне оправдание? Ведь князь Александр вышнею волей и приговором ханским был поставлен великим князем русской земли! Как и чем оправишь меня пред Господом? Не ради земли и не ради языка русского - ради себя, ради власти своей поверг я брата своего во Христе на неправый суд ханский и сына его, безгрешного отрока, чей дух вознесён ныне к престолу господню, погубил!
– Горячечным взором больной заглядывает, вытягивая шею, в очи Алексию, ждёт ответа. А крестник молчит, тяжко поникая главою. Отвечает наконец с медленным, тихим усилием:
– Ты, князь, не мог поступить иначе! Не мог погубить устроенья княжества своего и дел своих многих не мог отринуть. И в том грех твой великий, и в том надлежит тебе стати с Александром на господень суд!
– Но ты, ты, крестник, что ты изречёшь мне, на ложе болезни сущу? Быть может, это наша с тобою последняя молвь!
– почти кричит умирающий.
– Крестный и князь!
– сурово отвечает Алексий.
– Како могу молвити слова осуждения или оправдания твоего? Грешен ты, ибо не возмог иначе, ибо рождён здесь, от отца своего, и наречен князем волости своея, и не мог же ты устроять иную землю! Но я, князь, возлагаю отныне грех твой на плеча своя и стану, малый, на суде господнем грешнее того пред тобою! Ибо ожели ты избрал путь сей по воле судьбы, то я избираю его по своей воле, никим не понуждаем! Не ведаю ещё, призовёт ли меня Господь к вышней духовной власти на Руси. Но в сердце своём положил я зарок послужить ко благу сей, тобою и усопшим родителем твоим устрояемой земли, и из кореня сего - быть может, не лучшего среди произрастаний духовных - вырастить древие плодоносное, листвие коего осенит собою когда-то всю нашу Святую Русь!
Крупный пот холодной росою выступает на челе умирающего, голова на иссохшей шее валится в промятую глубину взголовья. Полусмежив воспалённые вежды, он шепчет:
– Ждал я от тебя слов этих, Алексий! Ждал… Но веришь ли ты, крестник, что Господь простит тебе предерзостное решение твоё? Веришь ли ты, что грех, творимый ныне, послужит ко благу тех, кто ещё не рождён? Не суемудрие ли то? Не ослепление ль гордыни нашей?
Алексий смотрит тёмно-прозрачным взором в глубину Ивановых глаз, отвечает медленно, словно читая:
– Верю, крестный, тому, что в нашей земле явит себя святой, молитва коего станет угодна Господу. И тогда скверная наша ся переменит на добро и воссияет свет.
– А я, крестник?
– Не ведаю, крестный! Вкупе станем мы у престола на суд господень. И токмо об одном надлежит молить его, всеблагого и мудрого: да не пременят правнуки наши вновь добра на зло! Да не пойдут и они путём которы и кривды и да не возжаждут крови братии своея!
Меркнет свет в горнице. Тускнеют шелка и парча. Ярче светит, во след уходящего дня, серебряная лампада. Иван задрёмывает, беспокойно сжимая горячею влажною рукою руку Алексия. То вдруг откроет глаза, вперяя горячечный взор в обведённое тенью лицо крестника.
– Ты здесь ещё?
– Здесь, здесь, крестный! Усни. Да идут ко Господу тоска и молитва твоя! Тяжек твой крест, княже, но он - твой, и некем ся тебе заменить! И каждый достойный, Иване, возлагает на рамена своя крест по крайним силам своим. Абы токмо снести. И несёт! До конца. До Голгофы. До последнего суда господня!
Глава 42
В высоком и узком покое монастырской книжарни тишина. Скрипнет перо, да прокашляет, прикрывая рот ладонью, писец. Обмакивая гусиные и лебединые перья в бурые густые чернила в медных чернильницах, неспешно выставляют в ряд ровные, словно прочеканенные, буквы - переписывают божественные книги. Евангелие, заказанное Калитою ещё осенью, почти готово. Но князь тяжко болен и уже принял схиму. Не великий князь Иван, а инок Анания лежит там, в вышних горницах княжого дворца, чьи резные верхи видать сквозь намороженные слюдяные оконца книжарни.
Ещё недавно книги по большей части заказывали в Суздале, Владимире, Твери, в Новгороде Великом. Теперь переписывают на Москве. Отец протопоп берет Евангелие, невольно любуясь работой.
– Надобно надписать тута о князе нашем!
– подсказывает писец Мелентий.
– Не просто, а с похвалою!
– подняв палец, отвечает отец протопоп.
– Премного сверших и сотворих многоразличная благопотребная граду и гражанам! А такожде и боярам, и мнихам, и стратилатскому чину, и всем смердам нашея земли! Законы утвердих, и очисти пути от татей, и еретик изжени, сотворяяй книгу «Власфимию» и законы русские «Мерило праведное» с «Номеканоном», обнових и утвердих, яко же древлий Юстиниан!
– Не грех ли то будет - сравнити князя нашего не токмо с Устиньяном-царем, но и с Константином, строителем Цареграда?
– вопрошает писец. Отец протопоп думает, склонив голову набок. Решает наконец:
– Греха в том нетути, а всё ж пойти прошать духовника княжа, да благословит!
Он выходит, и писцы, пользуясь отлучкою старшого, разгибают спины, вздыхают, кто любуясь своею работой, кто зевая, кто тихо перемолвливая с соседом.
– Князь что?
– прошают сотоварища, относившего недавно во дворец переписанную набело грамоту.
– Вельми болен!
– отвечает тот, и многие хмурят брови.
Князь был рачителен, строг, но и добр. Ни гладом не сидели при нём, ни портами, ни иною какою справою не оскудевали. Как-то постанет впредь? Не пришло б иным ворочать на родину, во Владимир, Ростов или Суздаль, откуда перезвал их когда-то Иван Калита. Прижились, обстроились на Москве, да и кормы у великого князя зело добры!
То же сейчас по всей Москве, в Занеглименье и на Подоле. Всюду меж работою, торговлей ли нет-нет да и спросят заботно у знатцов:
– Как ноне великий князь? Вельми ли нужен?
– И вздохнут опасливо: - Чтой-то настанет опосле него? При Юрии Данилыче вон ратились с Тверью, спокою не было никакого! А тута сколь летов уже тишина! И хлеб родит, и ремественник и торговый гость - все в довольстви ото князя своего! Как-то тамо наш Данилыч? Може, оклемает ищо?
Но князь умирал. Исхудалый, в чёрном монашеском платье, лежал он в изложне своей, изредка молча взглядывая на жену, что тоже спала с лица, извелась в заботах и страхе.
Горели свечи. Он забывался дремотою. Терпеливо переносил все припарки и притиранья, пил настои трав, которые уже не помогали ему, и чуял, как таяли и таяли силы. Из Орды доносили, что вельми недужен кесарь Узбек. Он послал сына в Нижний - урядить с суздальским князем дела торговые и заодно уведать, что деется в Орде.
Он любил Узбека. Всю жизнь обманывал, всю жизнь ходил по краю гибели, сносил неправедные попрёки, льстил и утишал царский гнев, посылал кметей в далёкий Китай, передавал хану горы серебра, и - любил. Сжился. Притерпелся, привык к нему. Теперь, при гробе своём, получив ордынскую грамоту, он пожалился в сердце своём о возможной смерти Узбековой. Они вместе уходили из жизни, противоположные во всём, начиная от веры и кончая навычаями народа своего, противоположные во всём и связанные единою нерасторжимою цепью.