Иван Калита
Шрифт:
Ляшский король занимал Галич, в Брянске смерды убили своего князя, Глеба Святославича, в Литве, слышно, усиливался Ольгерд, сын Гедимина от русской жены Ольги… И не было уряжено с Новым Городом, всё ещё не получен бор, затребованный с него Узбеком. Нелёгкое наследство оставляет он Симеону! Да и бывало ли так, чтобы всё мочно было устроить и с тем отойти к Господу? Быть может, в том и заключена тайна жизни, что не свершить вовек, не переделать всего потребного труда и новые поколения должны продолжать и продолжать сей нескончаемый подвиг пращуров?
Увидит ли он ещё раз сына своего? Успеет ли в последний раз - да, теперь уже ясно, что в последний раз!
– поглядеть ему в очи, уверить себя, что тот выдержит, вынесет ношу, взваленную на него отцом, и продолжит, и пронесёт её до конца… И он мучительно захотел узреть Симеона. Скорые гонцы уже были усланы за княжичем. Симеон и сам должен был прискакать вскоре, да помешала, видно, весна. Пала ростепель, и пути сделались непроходны.
Он вызывал к себе Андрея с Иваном, слабым голосом наставлял слушать во всём старшего брата. Вызывал дьяка Кострому, велел честь завещание. Грамота была составлена толково, очень толково. Он сам подивил сейчас своей мудрости, тому, как поделил детям волости, грады и селы, как поделил порты, блюда, золотые пояса и прочая, никоторого из них не обижая. Симеону на старейший путь давались грады важнейшие, Можай с Коломною, но и отвечивать ему более прочих: да бережёт рубежи земли! Ни Андрей, ни Иван, ни Ульяния с чадами не изобижены.
Ивану даётся Звенигород с Рузою, а всего двадцать четыре селенья; Андрею Лопасня, Серпухов, Перемышль и прочая, всего двадцать одно. Княгине с дочерьми отходит двадцать шесть селений, тут и Радонеж, тут и село Коломенское под Москвой. Москву оставляет он детям в общее владение, нераздельно. Так и младшие не обойдены и, однако, останут в воле Симеона.
Поясы золотые: простые и с жемчугом, с каменьями, с капторгами, пояс золотой сердоничен, пояс золотой фряжский и золот пояс с крюком на черевчатом шёлку, златые цепи, чары, чумы, блюдца с жемчугом и каменьями, чаши, блюда серебряные, большие и малые, с рукоятями и письмом, ожерелья и обручи, монисто, подаренное Феотинье, червлёный кожух, великий коч с бармами, соболий бугай, скарлатное портище, кожухи с аламами и жемчугом, наследственные сокровища: сардоничная коробка, икона на изумруде, шапка золотая Мономахова - всё разделено по чести, по старшинству, поряду.
Ни Переяславль, ни Дмитров с Галичем, ни Ростов, ни Белоозеро не были указаны им в завещании. Дело то тайное, и ни для чьих глаз или ушей… «Удержи, сын, благоприобретенья отцовы! Удержи власть в русской земле! Не расточи по ветру трудов и дел родителя своего! Ибо жив отец в сыне своём, и доколе сын продолжает дело отца, дотоле стоит жизнь на земле. Не оставь, Симеоне, меня сиротою перед престолом господним!»
– Симеон?
Молчание.
– Симеон!
Кто-то, видно прислуга, шевелит в полутьме, погодя отвечает негромко.
– Сынок ещё не прибывши, Иван Данилыч!
– А ты кто?
– Сенная я ваша, доглядаю тут…
– Выдь. Попроси, послали б за Симеоном!
Дверь тихонько скрипнула, удалились робкие шаги.
– Свету мало!
Никто не отозвался. Пусто.
– Симеон!
– снова зовёт он в забытьи.
– Сёмушка! Тяжко… Ты… прости меня… Не доживу… Грешен я. И пред тобою грешен! Юрко мне оставил вражду противу Твери… А я, похотев большего, оставляю тебе теперь вражду с Литвою и Новгородом. Сыну ли, внуку ты оставишь бранный спор с Ордой! И так, без отдыха, вечная рать! И всё, чтобы пахарь пахал своё поле, и бабы жали хлеб, и дети не помирали гладом на путях и торжищах… Слышишь меня, Симеоне? Твори по заповедям моим… За всё отвечу я… смерть… Ты один…
Голос князя переходит в шёпот. Недвижно теплют свечи. Тишина.
– Симеон!
– вновь хрипло зовёт умирающий. Безмолвие. За стеною шорох. Скрипит дверь.
– Звали, батюшка?
Снова какая-то баба! А сына всё нет.
– Симеон!
– шепчет уже с отчаяньем умирающий, угасая.
– Симеон! Слышишь ли ты меня?
Он прикрывает глаза. Кончается март. Скоро апрель погонит снега, а там смерды снова пройдут по полям, вспарывая остриём сохи клёклую, затверделую землю. Эту землю, этот весенний свет оставляю тебе, Симеон! Володеть и править. Схож ли я с кесарями Константином и Устиньяном, как о том толковал даве духовный отец, причащая святых тайн? Пребудут века славы над моею Москвой - и стану равен тем великим кесарям… Исчезнет град мой в волнах времён невестимо - и в посмех потомкам обратит ся имя моё…
Ты, сын! От тебя одного… На коликой тончайшей нити висит всё содеянное мною! Но нет, ты не один! Есть преданные бояре, есть многие слуги верные, и ещё Алексий - вот кто спасёт и поддержит! Я многое совершил для тебя, сын!
Господи, дай, по слову крестника моего, святого спасителя русской земле! Дай мне веру и силы умереть спокойно! Сейчас снова взойдут, будут перекладывать, обтирать, поить и кормить, мучать лекарствами… А мне нужен только один Симеон - моя вера, надежда, спасение моё на этой земле! Где ты, сын? Услышь меня, прискачи на последний погляд!
Глава 43
Симеон прискакал в Москву на третий день после похорон. Замызганный, страшный, он сутки не слезал с коня, дважды проваливал под лёд, бросив где-то за Берендеевом княжой возок и растеряв по пути почти всю дружину, чаял успеть, и лишь за сорок вёрст от Москвы, в Сельцах, повестили ему о кончине и похоронах отца. И эти последние, безнадёжные, версты стали ему тяжелее всего.
Шатаясь в седле, въезжал он в Боровицкие ворота Кремника и выглядел так, что сторожевой в воротах опустил было копье, мысля задержать подозрительного вершника. Но Симеон, оскаля зубы на сером, заляпанном навозом и грязью лице, бешено вздынул плеть, намерясь полоснуть кметя по харе, но тут кто-то испуганно вскрикнул: «Князь!» Сторожевой, шатнувшись и заслонясь рукавом, уронил копье, а Симеон, вложив неистраченную силу удара в подарок ни в чём не виноватому коню, вихрем влетел в Кремник и, не видя шарахающих от него в испуге горожан, в слепом отчаянии закипающих слез и гнева, ворвался в ворота княжого дворца.
Охнула прислуга. Сильные руки холопов приняли с седла своего князя. На яростно-скорбное: «Где?!» - старый слуга отцов отмолвил со спокойною твёрдостью:
– У Святого Архангела. Токо пожди, батюшка, личико обтереть нать, и платье, вишь, замарал дорогою. Негоже, пред батюшкою грех!
Его завели в сени, подали умыться, переменили верхнее платье и почти насильно влили в рот чашу душистого мёду. Выбежала жена, младший брат Иван, слуги. Симеон, минуту назад готовый разрыдаться, обвёл всех обрезанным, невидящим взором, на миг только приобнял за плечи Айгусту и отстранил, не заметив даже её удивлённо-испуганного, обожающего взгляда. Таким, как сейчас, с блистающими неумолимо, обведёнными гордой тенью глазами, Айгуста ещё не видала своего супруга, разве в первые дни после возвращения его из Орды…