Иван Никулин — русский матрос
Шрифт:
— Не знаю. Ручаться нельзя… Пробуем. Попытка, говорят, не пытка.
— Ну что же, — сказал Никулин, — тогда и мы вместе с вами попробуем.
— Добре! — согласился машинист. — Что ни больше народу, то лучше, если уже отбиваться придется.
— Товарищ начальник штаба, — обратился Никулин к Фомичеву, — пулемет установить на передней, носовой площадке. На бортовых площадках — автоматчики, по шесть человек. Остальных — на корму, на тендер. Быстрее действуй, сейчас отдадим концы.
Когда пулемет был установлен и моряки заняли свои места на тендере и на площадках, к Никулину подошел осунувшийся, грустный Тихон Спиридонович.
— Ну, счастливый путь… Желаю боевой удачи.
— А вы? — спросил Никулин.
— А я останусь. Не имею права разъезд бросить… Тихон Спиридонович отвел глаза. Тяжело оставаться одному в бесприютной, холодной степи и ждать с минуты на минуту появления свирепых врагов.
— За автомат спасибо, — добавил Тихон Спиридонович. — Может быть, и пригодится еще.
У Никулина защемило сердце от жалости к этому долговязому, неуклюжему человеку. Он стиснул пальцами руку Тихона Спиридоновича повыше локтя.
— Если к вечеру нас не будет, значит, проскочили. Значит, путь свободен и немцев на севере нет. А если дорога перерезана, мы обязательно сюда, на разъезд, вернемся. А тогда уж подумаем вместе с вами, что дальше делать.
Уловив в глазах Тихона Спиридоновича сомнение, Никулин сдвинул брови.
— Мы вас, Тихон Спиридонович, так не бросим, вы не сомневайтесь. — Слово даю вам, понимаете, морское, флотское слово!
На том и расстались. Алеха давно уже шуровал в топке, желтое пламя ревело мощно, паровоз дрожал, готовый ринуться вперед.
— Давай! — сказал Никулин.
Машинист положил руку на регулятор. Сдерживая нетерпеливый порыв машины, он тронул с места плавно и мягко, но уже через полминуты, освобождая могучие силы, гудящие и клокочущие в котле, он решительным движением открыл регулятор на полный клапан. Паровоз вздрогнул, шумно вздохнул и помчался.
Отрезаны!.
Это была предельная скорость. Никулину вспомнились торпедные катера. Тяжелый, многотонный паровоз как будто вовсе не касался рельсов — скользил над ними, приподнятый своей скоростью. Сзади, обозначая желтой полосой путь провоза, вихрился и завивался пыльный смерч.
Через двадцать километров на маленькой станции паровоз сбавил ход.
— Что слышно? — крикнул из будки Никулин.
— Ничего не знаем, — ответили с перрона. — Говорят, немцы близко.
— Поехали дальше! — приказал Никулин.
Опять рев колес, мелькание телеграфных столбов. Моряки-пулеметчики на передней площадке закрывались бушлатами — иначе невозможно было дышать. Маруся забилась в угол будки и смотрела оттуда широко открытыми, остановившимися глазами. Может быть, думалось ей в эти минуты, что земной шар сорвался, слетел со своей оси и все в мире также как она сама, несется, мчится в неизвестность с бешеной, сумасшедшей скоростью. Куда, зачем? Никто не может сказать.
Никулин сдержанно, одними глазами, улыбнулся ей.
— Страшно, Маруся? — прокричал он сквозь чугунный гул, свист, шипение и клокотание пара.
Маруся в ответ беззвучно пошевелила губами и опять замерла.
Дорогой установили причину обрыва связи — в нескольких местах телеграфные столбы на протяжении десятков метров были подпилены и повалены, поработали немецкие десантники.
Миновали еще одну станцию; здесь тоже ничего не удалось узнать. Но дальше попалась путевая казарма. Навстречу паровозу выбежал человек с красным флагом.
Он сказал, что немцы, по слухам, не дальше как в пятнадцати километрах отсюда по линии. В казарме никого нет — все ушли, а он — путевой рабочий — остался с женой и тремя ребятишками. Младший болен, — куда с такой семьей уходить?..
— Смотри, дядя, не ошибись! — сказал Никулин.
Рабочий безнадежно махнул рукой: все равно. И Никулин не осудил его в своей душе: человек советский, а положение такое, что податься некуда…
— Ну, оставайся, дядя. Такая уж судьба у тебя — ничего не поделаешь.
Двинулись дальше. Машинист вел паровоз медленно, осторожно, чтобы в любой момент дать задний ход. Никулин, держась за поручни, повис на железной лесенке.
До следующей станции оставалось километра четыре, когда начался крутой подъем. Паровоз засопел и запыхтел с натугой.
Сперва над хмурым, темным горбом земли начала вырастать в небе водокачка, потом показались голые сквозные вершины ветел с бело-красным плечом семафора над ними, наконец Никулин увидел и самую станцию — желтую, с белыми обводами окон. Паровоз сбавил ход еще, теперь он шел совсем тихо, почти беззвучно, словно подкрадываясь.
— Стрелку проходить или нет? — спросил машинист.
— А что? — отозвался Никулин.
— Пройдем, а немцы ее переведут, направят нас в тупик. Вот мы и попались.
— Да их что-то здесь и не видать, немцев, — сказал Никулин. — Но лучше задержись. Вышлем, разведку на всякий случай.
Не пришлось высылать разведку. Оглушительно резко ударил пулемет. Никулин бросился на переднюю площадку. Он увидал немцев, бегущих по линии к паровозу. В стороне, у сложенных штабелями шпал, суетилась группа солдат, выкатывавших легкую противотанковую пушку.