Иван Никулин — русский матрос
Шрифт:
За чаем сказал Фомичеву:
— Нам семейный порядок до тех пор годился, пока в отряде только свои были, моряки. А сейчас новые люди приходят, и семейный порядок нам больше не годится. Надо военный заводить, по уставу. Тебе, Фомичев, приказываю оформить список личного состава. Людей каждое утро выстраивать на поверку. Всякие там разговоры в строю, как я много раз замечал, прекратить. Самовольные отлучки запрещаю. Командиров отделений назначим, с них будем и спрашивать.
…Ближе к фронту — морякам веселее! Все чаще попадались на степных дорогах группы вражеских солдат, автомашины, повозки. Солдаты так и оставались лежать, уткнувшись в землю, автомашины и повозки горели, застилая небо черным дымом, а моряки, нагрузившись трофейными гранатами и патронами, продолжали путь.
Продвигаясь по немецким тылам, вдоль фронта, Никулин рассчитывал выбрать где-нибудь сравнительно тихий участок, прикрываемый лишь незначительными вражескими заслонами, и внезапным ударом прорвать его.
Никулин все подготовил к этому последнему, решительному удару, одного только не хватало: точных сведений о расположении войск противника, о слабых местах его обороны. И Никулин медлил, понимая, что действовать наобум нельзя. Малейший просчет — и отряд неминуемо погибнет, без смысла, без пользы, в последний момент, у самой цели.
Однажды утром на заброшенной дороге, что тянулась, огибая озера, через густые таловые заросли, моряки под голым облетевшим кустом увидели дрожащий, всхлипывающий комочек, зарывшийся в мокрые листья. Это была девочка лет восьми. Никулин подошел к ней, окликнул. Она вскочила и с громким плачем бросилась бежать, Фомичев поймал ее за руку.
— Куда? Вот скаженная!.. Ты что здесь делаешь, в кустах? Почему босиком? Ботинки где твои? А пальто где? Ты откуда? Из какого села?
Она молчала, дрожа от испуга и холода — босая, посиневшая, в одном ветхом платьице.
— Не по сезону оделась ты, красавица! — усмехнулся Никулин. — Папаша, займись гражданкой.
У Папаши в термосе нашелся кипяток. Жуков достал из мешка теплый свитер и шерстяные носки, девочку закутали, накрыли стеганым ватником, напоили чаем.
Скоро она отошла, отогрелась и рассказала свою скорбную, страшную историю. Сегодня на рассвете фашисты убили ее отца, мать, бабушку, сестру, увели корову, угнали овец, застрелили собаку Буянку и рыжего кота Гришку, подожгли хату. Сама девочка спаслась, убежав на огороды, — немцы стреляли ей вслед… Потом она шла, очень долго шла, замерзла и устала. Забрела в эти заросли, запуталась в них, решила лечь под кустом и умереть.
Моряки молча слушали ее рассказ, стараясь предугадать решение командира. Неужели пройдет он мимо, не заглянет в село, где так открыто и нагло бесчинствуют фашисты? Нет, не стерпит его морское сердце, не должно стерпеть, воздаст он фашистам полной мерой за эту девочку, за ее отца, мать, бабушку, сестру, за спаленную хату, за собаку Буянку и за рыжего кота Гришку — за все!
Маруся, кусая губы, отвернулась, пряча от командира глаза, полные слез, Тихон Спиридонович долго сморкался в свой грязный носовой платок. Папаша тяжело вздыхал и сопел угрюмо.
— Все слышали? — спросил Никулин глухим, отяжелевшим голосом. — Запоминайте, товарищи бойцы, крепче запоминайте, все это мы врагу в счет запишем!.. А что же они сказали, когда к вам в хату пришли? — обратился он к девочке.
Из дальнейших расспросов выяснилось, что позавчера ночью убежали из села двое пленных; отец девочки дал им хлеба на дорогу, а кто-то увидел…
— Пленные, говоришь? — Никулин оживился. — А много пленных у вас на селе? А немцев много? Танки есть у них? Знаешь — большие такие?
Девочка ответила, что пленных много, немцы держат их на скотном колхозном дворе. Танки были, но все ушли, теперь танков нет.
— Ну, товарищ начальник штаба, давай держать военный совет, — сказал Никулин, отойдя с Фомичевым в сторону. — Нам предстоит не какая-нибудь мелкая схватка, а самый настоящий бой с превосходящими силами противника.
— В первый раз, что ли? — отозвался Фомичев. — Все время так деремся — с превосходящими силами.
— Нужно проверить, сколько там фашистов, какие части. Без разведки соваться нельзя.
— Кого же пошлем? — спросил Фомичев.
Стали думать. Разведка предстояла опасная, для такого дела требовался человек надежный во всех смыслах.
— Крылов? — вслух размышлял Никулин. — Горяч больно, завалится… Жуков? От этого за десять шагов морем пахнет. Его по одной походке сразу признают.
— Давай-ка, товарищ командир, я сам пойду! — предложил Фомичев. — Дело вернее будет. К тому же я военную хитрость имею, она в разведке как раз пригодится.
На том и порешили. Фомичев, не теряя времени, сменил свой бушлат на старенький полушубок, надел заячий облезший малахай и сразу приобрел в этом наряде самый обычный колхозный вид.
— Правильная маскировка! — одобрил Никулин. — Чистый колхозник, черноземный человек. От морской воды, от соленой — ничего не осталось.
— Душа морская осталась, товарищ командир, — улыбнулся Фомичев. — Душа — она ведь не бушлат, ее на полушубок не сменишь.
— А ты ее подальше спрячь, — посоветовал Никулин. — А то она как раз тебя и подведет.
— Не подведет! — с уверенностью ответил Фомичев. — Она у меня ученая, службу знает. Я так решил: в случае, если туго придется, таиться и бегать не буду. Пойду прямо к старосте. «Честь имею явиться, господин староста. Разрешите доложить — дезертир из рядов Красной Армии. Был под трибуналом, но только при отступлении красные нас в суматохе бросили, вот мы и разбрелись кто куда». Социальное происхождение спросят — кулак. Отец сослан, брат в тюрьме. Такого наплету, что семь верст до небес. Словом, завтра об эту пору ждите обратно.