Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
— Не брешешь? — И, не дожидаясь ответа, торопливо бросил: — Сейчас отворим ворота, заводи коней, а я побегу будить государя.
Царь Петр спал крепко — сон-то молодой. Насилу добудились. Спросонья мычал, долго ничего не понимая. С трудом дошло. Встрепенулся, велел денщику:
— Подыми Гаврилу Головкина! Да коней седлайте! — Как есть, в ночной рубахе, выскочил во двор, подступил к Мельнову: — Сказывай! Только кратко!
— Великий государь, аларма! Были мы с Ладогиным на Ивановской площади, в толпище стрельцов, коих царевна с Федькой Щегловитым, опоив,
— Вышли они?
— Не ведаю, государь. Как услыхали мы про злодейский умысел, так и подхватились.
Появился заспанный Головкин. Он ни о чем не спрашивал — слушал. Денщики подвели двух оседланных коней.
— Государь, одежу?
Петр отмахнулся. Быть может, в эти минуты перед его глазами живо очертились картины кровавого побоища, учиненного стрельцами тогда, в мае 1682 года.
— В рощу несите одежу. Мы там будем.
И вскочил на коня, длинный, худой, лучше сказать, поджарый. Стремена были опущены низко: под стать долгоногому царю. Ударив голыми пятками своего, тронулся за ним Головкин. И вскоре топот копыт затих.
— Пошто ж государь нас не пожаловал? — простодушно протянул Ладогин.
— Не до того, — отозвался один из денщиков. — Да ведь он, государь-то наш, памятлив, беспременно вспомнит да наградит.
— Верно, очинно даже памятлив. На добро, равно и на зло, — подтвердил другой.
Да, Петр был памятлив. И детская его память сохранила во всей ее рельефности тот ужасный день, когда все было в крови и в человечьей разъятой плоти. Ужас вспыхивал в нем доселе. А тогда он просыпался с рыданьями, весь дрожа. Ужас надолго поселился в нем. Нервный тик остался, усиливаясь с годами. Доктора были бессильны. Иные принимали его за гримасничанье. Но то был след вечный, неизгладимый.
Собрали в узел одежду. Велели комнатным девушкам будить царицу, царевен да и всех остальных обитателей Преображенского. Петр отдал последние распоряжения, оделся и с Гаврилой Головкиным, будущим канцлером, с двумя денщиками поскакал к Троице. За ее крепостными стенами не страшна никакая осада.
Дорогою отлегло. Свежее сияющее утро навевало покой. Спешились у Воздвиженского, перекусили. Петр хватанул водки, сказал с усмешкой:
— Спросонья я. Впал в перепуг. А того не сообразил, как Мельнов сказывал, что они все пьяные. Коли проспятся да потянутся, пожалуй, и сберутся на Преображенское.
— А про опохмелку забыл? Еще опохмеляться станут, а потом, как охотка хватит, сызнова начнут. Софья-то, небось, вина не пожалела, не одну бочку выкатила.
— Так оно, так, — согласился Петр. — Но ужо придется посидеть в Троице, покуда не накину узду на сестрицу да на Федьку Шакловитого.
— Какая она тебе сестрица! Она врагиня, погибели твоей ищет.
Преображенское опустело. Проведали о том к полудню. Шакловитый сказал сокрушенно:
— Долго чесались. Напрасно мы с тобою, государыня, стрельцов поили. Ныне опустело логово. Медведица с медвежонком утекли в Троицу. Теперя
— Ах, Феденька, дело-то ведь худо. Спугнули их, некие изменщики донесли. Не следовало столь прилюдно злословить Нарышкиных. Да, небось, проведали они про лжу с Львом Кирилычем. Надобно все поправить.
— А как поправишь-то? Все порушено. Весь замысел пропал.
— А вот как. Затею я замиренье с братцем. Мол, ничего злого не замышлено, то враги наши общие налгали. Пошлю-ка я к братцу боярина Ивана Борисовича Троекурова. Он речист да смышлен, авось, уговорит Петрушу на замиренье.
— Боярин-то речист да душою ли чист? — съязвил Шакловитый. И добавил: — Кабы не остался там. Стакнутся с Нарышкиными — долго ли? Знамо дело, стены крепкие, нам их не взять, хоть все войско Василья Голицына приступит.
Царевна Софья только вздыхала да печалилась. Боярин Троекуров отправился к Троице с грамотою. Не стакнулся он с Нарышкиными, через два дня возвратился. Ответ был неутешительный: Петр требовал объяснений, зачем царевна созывала стрельцов. Еще требовал он к себе полковника Цыклера с пятьюдесятью стрельцами по его выбору.
Царевна удивилась:
— Цыклер-то ведь мой. Он брался самолично Петрушу с медведицею порешить. Неужто замыслил противу него злое. Но тогда зачем ему полусотня? Звал бы одного Цыклера.
— Цыклер твой у меня из веры вышел. Он туда воротит, где силу чует.
— Быть того не может, — не сдавалась Софья. — Иван Елисеич человек верный, достойный. Произведен в думные дворяне не занапрасно, а по заслугам.
— Да много ль у него заслуг? — хмыкнул Шакловитый. — Клялся он в верности, было. Бушевал вместе с нами, было. А теперь, ты подумай, зачем он царю надобен. Петрушка что — прост, по-твоему? Он что — не ведает, какой партии Цыклер? Стало быть — переметнулся тайно.
Софья тяжко вздохнула. Да, рушится все, что она возводила с таким тщаньем. Из основанья вылетают камни, и постройка начинает крениться. Как укрепить, как спасти? Извести Нарышкиных не удастся. Умом поняла, но душою отвергала. Лихорадочно цеплялась за все, что могло бы вернуть Милославских на прежнюю стезю почета и правления.
— Поклонюся патриарху, — наконец вырвалось у нее. — Пусть отъедет к Троице, замолвит слово — надобен-де мир в государстве, и я прошу замиренья. Со смиреньем, с покаяньем. И брат Иван о том просит. Раздоры любы-де врагам нашим, шведам да полякам.
— Согласится ли патриарх? — с сомнением вымолвил Шакловитый.
— Умолю, одарю! В ноги кинуся! Лишь бы убедил Петрушку возвернуться. А тут… — она помедлила, — тут мы с ним сладим. Мы с тобою, Феденька. Лишь бы все они стали на Москве. Ведь так?
— Так-то оно так, задавим… — Не очень уверенно произнес Шакловитый. — Кузьма Чермный да Микола Гладкий взялися не токмо царицу Наталью порешить, во и ейного царенка, и в том зарок дали. Как они из Преображенского к Москве поедут, тут на дороге в рощу засядут да из пищалей бабахнут. С ними еще двое подрядились. Обещал им великое награжденье, коли учинят.