Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…

Вечерами в маленькой поселковой больнице тихо. Бесшумно скользнет по коридорчику сестра, разнося градусники. Прокряхтит сухонькая старушка, да скрипнет дверь за мотористом с "Быстрого", выходящим покурить в холодные сени.

А сегодня тишина нарушилась тяжелыми шагами врача, беготней сестер, тревожным скрипом носилок.

Моторист выскочил в коридор:

–  Никифорова с Иванова катера в операционку повезли.

–  Утоп!… - ахнула бабка.

–  Нет, бабка, за борт свалился…

За разговорами не заметили, как по коридору мимо палат прошли двое; один прихрамывал, крепко налегая на палку.

Он был немолод. От хромоты в левой ноге чуть сутулился и при ходьбе привычно выносил вперед правое плечо. Морщины избороздили до черноты загорелое лицо, и особенно много их набежало возле глаз, словно человек этот всю жизнь смотрел против ветра.

Он шел, стараясь без стука ставить палку, а впереди беззвучно летела девчонка-сестра, от бьющей через край энергии выворачивая по-балетному носки матерчатых тапочек. У операционной остановилась:

–  Посидите.

Боком скользнула в дверь, а он осторожно присел на краешек стула, поставив между ног палку.

Как все здоровые люди, он был чуть напуган больничной тишиной: стеснялся сесть поудобнее, скрипнуть стулом, поправить сползавший с плеча тесный халат. Стеснялся своего здоровья, стоптанных башмаков из грубой кожи и тяжелых рук, сплошь покрытых ссадинами и порезами.

–  Иван Трофимыч?… - Моторист опять вылез в коридор.

–  Петр?
– шепотом удивился Иван.
– Ты чего тут?

–  Аппендикс вырезали, - не без гордости сообщил моторист, садясь рядом.
– Флегмонозный.

–  С Федором-то беда какая… - Иван вздохнул.

–  А что случилось?

–  Запань у Семенова лога утром прорвало. Не знаю, откуда вода пришла, а только рвануло троса, и понесло лес в Волгу. А тут - ветер, волна. Треск стоит - голоса не слышно. Ну, все кто куда: с лесом не пошутишь.

–  Ай-яй-яй!… - опечалился моторист.
– И много ушло?

–  Да нет, немного. Аккурат мы воз навстречу вели, к "Немде" цеплять. Пиловочник сплошь, двести сорок метров. Ну, увидал я: лес в лоб идет…

–  Буксир топором да к берегу!
– сказал моторист.
– Затрет бревнами - "мама" сказать не поспеешь.

Иван улыбнулся.

–  А я по-другому рассудил. Плот только сплочен, троса добрые, а ширина в этом месте невелика: развернул, корму в Старую Мельницу сдал - там камни, уязвил прочно. А катерок свой за мысок спрятал. Знаешь, где малинники?

–  Ну?

–  Ну и сдержал лес, не пустил в Волгу-то, на простор.

–  Ишь, сообразил!
– завистливо вздохнул моторист.
– Премия, поди, будет, благодарность…

–  Благодарность, может, и будет, а вот помощника уж не будет, - вздохнул Иван.
– Как ударило нас первой порцией - троса запели, а Федора на бревна сбросило. Выловили, а рука на жилах висит.

–  Оклемается, - уверенно сказал моторист.
– Мужик здоровый. Да и доктор молодец: меня пластал - любо-дорого.

Стемнело, когда из операционной вышел доктор. Увидев его, моторист трусливо юркнул в палату. Скрипнув стулом, Иван встал навстречу, но доктор опустился рядом, и Иван, постояв немного, тоже присел. Он стеснялся начинать разговор, а доктор молчал, медленно разминая в пальцах папиросу.

–  Перелом позвоночника, - сказал он, прикурив и глубоко затянувшись.
– Скверное дело, капитан.

–  Долго пролежит?
– тихо спросил Иван, плохо представляя, что это значит.

–  Всю жизнь.
– Врач курил жадно, изредка разгоняя рукой сизые клубы дыма.
– Всю жизнь, капитан, какая осталась…

–  Трое детей… - невольно вырвалось у Ивана.

–  Что?

–  Трое детей, - повторил Иван и опять встал.
– Старшему - двенадцать, не больше…

Доктор молчал. Вспышки папиросы освещали его осунувшееся лицо и капли пота на лбу.

–  Рыбки можно ему?

–  Рыбки?
– переспросил врач.
– Фруктов хорошо бы. Витамины, понимаешь?

И опять замолчал. Иван постоял немного и, тихо попрощавшись, похромал к раздевалке.

В раздевалке он сдал халат и в обмен получил потрепанный рабочий пиджак. Пожилая гардеробщица полюбопытствовала насчет Никифорова, и он сказал ей, что дело Федора плохо и что у него трое детей. Гардеробщица, вздыхая и сокрушаясь, отперла уже по-ночному заложенные двери, и он вышел на темную окраинную улицу поселка.

Он привычно свернул вниз, к пристаням, но, пройдя немного, остановился. Посмотрел на часы и, быстро перекидывая палку, враскачку зашагал по узкой крутой тропинке от угла и громко постучал палкой по запертой калитке.

Сквозь надрывный собачий лай послышался сиплый со сна голос:

–  Кого нелегкая?

–  Это я, Бурлаков. Открой, Степаныч, дело к тебе.

–  На место, дармоед!… - В щели чуть приоткрытой калитки показалась осанистая фигура.
– Что за дело?

–  Яблоки у тебя есть, Степаныч?

–  Яблоки?… - Хозяин неожиданно тоненько захохотал.
– Какие тебе яблоки в июле, старый пень?

–  Понимаешь, Никифоров в больнице. Доктор фрукты велел…

–  В больнице?… - Хозяин задумался.
– В больнице - это другое дело.
– Он распахнул калитку.
– Шагай, Трофимыч. Осторожно, приступочка тут.

Вслед за Степанычем Иван поднялся на крыльцо и прошел в темные сени. Хозяин щелкнул выключателем; голая лампочка осветила просторное помещение, заваленное плетеными корзинами, мешками и ящиками.