Ивановна, или Девица из Москвы
Шрифт:
Много приятных часов провел я в этом обществе, ведя беседы самые забавные, познавательные и интересные из всех, что доставляли мне когда-либо удовольствие. Но сердечные чувства оставляют в памяти следы и более сладостные, и более неизгладимые, нежели любая работа ума. А взгляд, который пробуждает какую-то чувствительную струну, посылает какой-то новый луч света или надежды, будет помниться и тогда, когда самые яркие проявления интеллекта, самый удачный пример остроумия уйдут навсегда.
То, что это время прошло, и есть теперь источник моих мучений. Но никогда, никогда не стану я сожалеть, что оно было, поскольку никогда не смогу перестать испытывать счастье оттого, что мое сердце могло предаваться простым и целомудренным
В одно недоброе утро я, как обычно, пошел засвидетельствовать свое почтение семейству Федеровичей и обнаружил, что хозяин дома уже настолько окреп, что поехал в сопровождении жены с визитом к родственникам, живущим недалеко от Петербурга. Ивановна приняла меня даже гораздо сердечнее, чем обычно, сказав, что я должен скрасить ее одиночество. Никогда еще не случалось момента, когда б я был менее способен ответить на это так, как желал бы. Сердце мое забилось в горле, и я не мог произнести ни слова. Я отдал бы все на свете за то, чтобы броситься к ее ногам и излить всю ту любовь, уважение, восхищение, что она вызывает во мне. Но я не мог ни говорить, ни двинуться с места. Я наблюдал, я дрожал, сидя в предложенном мне кресле, и чувствовал, что решительный момент в моей судьбе близок, а я к нему не готов.
«Вы нездоровы, — сказала Ивановна с добрым взглядом ангела милосердия. — Скажите, прошу вас, что с вами? Чем я могу вам помочь?»
«Я не болен, уверяю вас, я не болен».
«Тогда мне остается только посмеяться над вами, потому что вы действительно выглядите так, будто вас мучает мигрень! Которая, как говорят, обычна для вашей страны, но которую мои беды и ваше доброе сердце столь счастливо изгнали с тех самых пор, как я узнала вас».
«Нет, леди Ивановна, это не мигрень! Не хандра! Не ипохондрия!»
«Да все это у вас есть, будьте уверены, даже если вы не знаете ваших недугов. И мой долг сделать вам предписание. Вы часто заставляли меня повиноваться вам, так что теперь я буду настаивать на ответной любезности. Поэтому слушайте своего оракула — я готова дать рецепт».
Когда она говорила, лицо ее приняло выражение очаровательной игривости, когда-то, не сомневаюсь, обычной для нее, но столь редкой в последнее время, и это придало ее красоте прелесть новизны. Во времена своей беспутной жизни я встречал женщин, так часто старавшихся изо всех сил выглядеть оживленными, бодрыми, «жизнерадостными во что бы то ни стало», что, пресытившись этой улыбчивой красотой, я почувствовал, что бесконечно интереснее, когда красота выражается в различных состояниях, и предположил, что только в слезах она неотразима. Но после того как я видел Ивановну во всех состояниях, в каких только могут проявляться печаль, терпеливость, стойкость и участливость, теперь меня так восхитило очарование ее улыбок, что в моей душе проснулось новое чувство, более упоительное, чем все, что я испытывал прежде. Я трепетал от страха, что могу спугнуть эту перелетную птицу с ее губ, и, тем не менее, выказал перемену в чувствах, что вылилось в признание в любви, и теперь она, и только она, должна была определить мою будущую судьбу.
Думаю, Чарльз, глаза мои сказали больше, чем слова, поскольку впечатление, которое я произвел на эту прекрасную и возвышенную женщину, было вовсе не тем, какое я желал произвести. Никогда не забуду, как поспешно мимолетная улыбка слетела с ее прекрасного лица, будучи вытеснена участливым взглядом таким искренним, печалью такой неподдельной, что никакие слова никогда не дали бы сердцу более определенного ответа. «Я никогда не смогу ответить вам на вашу любовь и сожалею, что вы так огорчены».
Не бывало еще сострадания столь доброго и столь жестокого, столь смешанного с жалостью и столь непреклонного в своей решительности.
«Мне понятно, что вы не знаете всего
«Нет, знаю, я знаю все, мой страдающий ангел. И поскольку нет надежды для того, кто более достоин вас, умоляю, подарите эту надежду мне. Я прошу у вас не любви, ваше пока еще кровоточащее сердце не в состоянии ею одарить, но я прошу о надежде на некую отдаленную перспективу, хотя бы лучика надежды, что освещал бы мой жизненный путь до той поры, пока время и преданность нежного сердца не излечат ваши печали и не позволят прислушаться к голосу любви».
Ивановна покачала головой с таким выражением лица, которое самым решительным образом подтвердило: «Это абсолютно невозможно, мой бедный друг».
«Умоляю вас, Ивановна, не изгоняйте меня из ваших мыслей. Я знаю, вы намерены уединиться в монастыре, сама эта мысль чуть не свела меня с ума и побудила рискнуть и открыть вам свое сердце. Если для вас невыносима эта тема сейчас, то все же позвольте ей занимать ваши мысли. Разрешите мне по-прежнему посещать вас и не отказывайте мне в дружбе, которая является бальзамом для меня. В сущности, именно эта дружба делает мое существование желанным».
«Я и есть ваш друг, — мягко, но с достоинством сказала она, — и я точно так же не хочу отказываться от этого звания, как, наверное, и вы. Но моя дружба заставит меня вести себя не так, как вам было бы желательно. Я знаю, сэр Эдвард, что любовь не повинуется нашим желаниям, независимо от времени и от влияния здравого смысла и религии, и вряд ли покинет сердце той, кто лелеет самые нежные воспоминания о человеке, которого считает своим мужем и которому, живому или мертвому, она себя полностью посвятила. Молчите! Мой долг — откровенно высказаться об этом, а вы знаете, что я могу быть стойкой даже при исполнении тягостных обязанностей. И эта обязанность — тягостная, о чем свидетельствуют мои слезы. Когда бы вы заглянули в свое сердце и поставили себя на мое место, то увидели бы, каково это сердцу столь благодарному оказаться недобрым».
Ей-богу! Чарльз, она плакала — плакала даже в моих руках, которые невольно обняли ее! Никогда не испытывал я мучения, подобного этому, и оно диктовало мне, что я должен одновременно и отказаться от нее, и преклоняться перед ней. Я изо всех сил пытался убедить Ивановну в своем повиновении, пообещать ей, что никогда более не буду тревожить ее. Но когда я смотрел ей в лицо, когда мои руки обнимали ее, Чарльз, это было невозможно! И все-таки ее слезы требовали, чтобы я принес жертву. Никогда, я уверен, ни одно человеческое существо не оказывалось в таком ужасном положении.
Я испытал облегчение (разумеется, в том, что нас прервали) по возвращении графини. Поняв все, что происходит, графиня более не задерживала меня, но вскоре прислала за мной. В состоянии, которое невозможно описать, я помчался в их дом и застал ее в одиночестве. Я узнал, что Ивановна рассказала ей обо всем, что произошло, и это ее скорее опечалило, нежели удивило, еще она сказала, что согласна со своим мужем в том, что время и заботы, возможно, должны будут настолько отвлечь Ивановну от переживаний, пусть даже она не будет этого сознавать, что ей останется открыться мне, ибо я тот, кого графиня имела удовольствие назвать наиболее достойным ее. Но, добавила графиня, во время разговора с сестрой она убедилась, что они оба ошибались и что, хотя Ивановна так молода, есть в ее характере проницательность и твердость, и это позволяет ей прислушиваться к собственному сердцу, и оно диктует ей, лучше чем кто бы то ни было, как должно поступать.