«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Надежда Шамбала — самая, пожалуй, «постмодернистская» поэтесса в ивановской поэзии, что проявлено в самих названиях ее первых книг: «Юродивая» (1993), «Под знаком „ХА“» (1995). Но похоже, что в последнее время в ее поэзии произошла «смена вех». Причем, довольно резкая: от эпатирующего авангардного стиха к духовной лирике [350] .
Свой читатель есть и у таких ивановских поэтесс, как Татьяна Ахремчик и Галина Стоянцева, Нина Матвеева и Елена Макарова. Подают надежды и совсем молодые авторы: С. Фомина, Д. Котова, И. Куранова, Н. Таганова и др.
350
См. сборник «Возможность рая» (2003).
Одно
Несколько ее книг, увидевших свет в 90-е годы («Да утолятся печали твоя…» (Вичуга, 1995), «Жар нетерпения» (Воронеж, 1995), «Избранное» (Иваново, 1996)), сразу стали событием в российской литературной жизни. Откликаясь на выход первой книги Е. Рощиной «Жар нетерпения», известный поэт и критик Константин Кедров писал: «Бандиты (Елену убили аферисты, промышляющие квартирным бизнесом, — Л. Т.) отняли у нас настоящего поэта, чей талант обещал намного больше, чем сделано, хотя и то, что осталось, несомненно, станет, стало уже событием. „На цыпочках уйду я из жизни вашей. Тихо-тихо, как падает снег на траур воротника. Исчезну совсем незаметно, так, что вы не скоро ощутите мое отсутствие. А ощутив, не сразу поймете, что оно значит…“. (К. Кедров процитировал одну из дневниковых записей Е. Рощиной — Л. Т.) Ощущаем уже и, кажется, начинаем понимать. Голос Е. Рощиной, ее дневник и стихи, — может быть, одно из красноречивых свидетельств века сего, так трагически уходящего. Казалось бы, все сметено могучим ураганом войн, революций, перестроек, реформ. Нет — все осталось» («Известия». 16 февраля 1995 г.).
Поражает не только яркая, очевидная талантливость Елены Рощиной, но и особое провидческое начало ее текстов. Будто кто-то сверху водил ее рукой, чтобы рассказать о страданиях молодой души, бьющейся в поисках смыла в этой страшно запутанной, кричащей на разные голоса, обезумевшей жизни. И не просто стихи, дневники, письма она писала. Создавался текст-послание близким людям в надежде быть когда-нибудь услышанной. Предчувствуя грядущую гибель, она спешила сказать главное.
Скоропись Елены Рощиной сродни стилю любимой ею Марины Цветаевой. В этой скорописи органичность и точность первоощущений. Слово приходит как озарение. Достаточно отрыть любую страницу ее дневника Елены, чтобы убедиться в этом.
«Иногда мне казалось, что с этой болью, этой вечной жалостью сердца я рождена, ибо еще в раннем детстве ласточка и стриж (синий цвет восторга) неслись в моей душе рядом. И только теперь эту свою уязвленность любовью — с детства — я поняла, вместив ее в форму слова».
«Господи, как мне жаль эту страну, эту великую нищенку, гениальную побирушку, жаль ее замученных городов, ее измятых лиц, лишь иногда вспоминающих, что живы».
«Дом-чудо… Этот дом для меня, этот двор, этот сад-огород как Эгейское море, наверно, и Крит для Гомера: колыбель, и очаг, и судьба, и последний оплот… Дом, в котором парил свободно-счастливый миг: все могу! Над моей обреченностью любить и лелеять — невозможность».
Последняя запись для нас особенно значима: вся жизнь Е. Рощиной проходит под знаком поиска своего дома. Она родилась в маленьком городке Родники. Здесь, в российской глубинке, прошло ее детство. Эту Россию она любила. Но любила, говоря словами Лермонтова, «странною любовью». Вспомним ее стихотворение «Среднерусский городок»:
Стекла, как кроткие взоры оленьи, Скорбные взгляды икон Смотрят с испугом на новое племя Из почерневших окон. Вписано «О» даже в вогнутость улиц, В кружево над крыльцом, Кажется, это века обернулись Светлым блестящим кольцом. Коркой ржаною разбухла дорога, Чавкает глинистый хлеб. Время засолено в кадке. До срока До перелома судеб.Любовь, смешанная с жалостью к сиротской участи среднерусских городков с их «засоленным временем», звучит и в других стихах Е. Рощиной. Она рвалась в другое, во многом придуманное ею пространство. Мечтала жить в Петербурге, с которым во многом ассоциируется
Из окружающих Елена выделялась какой-то особенной внутренней сосредоточенностью. (Тогда мы не знали, что она пишет стихи, и уж, конечно же, не подозревали о ее потрясающем дневнике. Все это откроется после ее ухода из жизни). Было видно, как ее раздражают пошлые мелочи жизни. И в то же время привлекала готовность Елены сходу включиться в серьезный разговор, связанный с непростыми проблемами культуры, литературы, кинематографа.
В последние два года Лена училась на искусствоведческом факультете ВГИКа. Училась увлеченно, азартно. Могла часами говорить о Тарковском и Параджанове, о Висконти и Буньюэле… Эрудиция была редкая (в этом легко убедиться, заглянув в «указатель имен», завершающий ее посмертную книгу «Избранное» (Иваново, 1996)). Любила спорить. Мнение свое отстаивала доказательно, горячо, с улыбкой. Помню, как она убеждала, что Цветаева — это одно, а «цветаевки» — совсем другое. Помню, как отвергала Баркову. Отвергала так яростно, что было видно: чем-то ее очень зацепила эта «странная» поэтесса. Позже из письма подруге мы узнаем: действительно, «зацепила».
И здесь самое время сказать, каким черным, страшным мифом обернулось Иваново для Елены Рощиной. В письме, написанном ею Инне Захаровой 28 октября 1993 года (до гибели оставалось меньше года), читаем: «В лицее был праздник, свет, стихи, музыка. „Иже херувимы…“ Потом вышла — на улицах: три с половиной фонаря и какие-то матерные мальчики. „Провинция мистически ужасна: была, есть и будет“, — написала как-то Баркова. И будет, да. И за эту действительность мне предлагают держаться? А зачем?..»
Иваново стало для Е. Рощиной символом российского неблагополучия во времена так называемой перестройки. Все раздражало ее в этом городе. Дневник в период ее ивановского житья пестрит такого рода записями: «Город, похожий на опустившегося люмпена. О, город в нашей судьбе никогда не статичен, он притягивает, мучает, задает загадки, он соучаствует в нашем росте, снисходительно и безмолвно принимая роман с ним, или замораживает душу, как этот, которому я не обязана ни крупицей своей души, ничем!» Или: «Иваново. Город, где хорошо не жить, а умирать. Погибать. Грязь (невероятная), лопухи, репей и особая нищета духа, какая-то невероятная его скудность. Кругом — знаки вырождения и гибели». И сразу после этой записи — как подавленный вздох: «Хочу города, который хранил бы мой романтизм во мне». Но вот вопрос: существовал ли на земле такой город, который сумел бы в это время и в этой стране сохранить ее романтизм? И не стало ли Иваново для Елены Рощиной метафорой бедствия, которого не поправишь никакой переменой мест? Ведь написала же она однажды в своем дневнике: «Как много значит в этой стране то, где человек родился. В этой стране, где, по сути, не нужен никто — ни поэт, ни мессия, ни посредственность. Где все одинаково равны в своей ненужности».
Что она могла противопоставить страшному безвременью? Только одно. «Бог даровал слова как единственную защиту от мира, — говорится в одном из писем Елены Рощиной. — Если я все-таки умру, это значит — не было бумаги и ручки». Ей хотелось верить, что и в самом крайнем случае рано или поздно одинокий голос страдающего человека будет услышан.
Травой на черных всхолмиях могил Вернемся мы однажды в этот мир. Прорвемся сквозь кошмар небытия И ты, мой друг, и вы, и, может — я. С ладоней теплых дремлющей земли Поднимемся — отточием стрелы, Под тонкой сеткой солнечных лучей На воздух — ныне наш, раз был ничей, И наши позабытые слова Прошелестят по миру, как мольба, Старинный, темный заговор ветров Наполним горькой музыкой стихов.