ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО
Шрифт:
14 мая 1948 года было официально провозглашено государство Израиль. Ставка на его руководителей как на силу, противостоящую английским интересам, желание вытеснить Британию из региона и овладеть определенными позициями на Ближнем Востоке – все это казалось тогда в Москве отнюдь не прожектерством. Затевать, пусть даже без барабанного боя, всеохватную антисемитскую кампанию было решительно не с руки. Поэтому команды развернуть наступление не было. Но не было и отбоя.
Немедленное признание Советским Союзом государства Израиль сопровождалось поставкой оружия для отражения атаки арабских государств, выступивших против возрожденного государства. Впрочем, по сведениям, рассекреченным лишь недавно, поставка
Сталин избрал местом, откуда отправлялись транспортные самолеты, груженные танками, оружием, боеприпасами, вассальную Чехословакию. Там же, по крайней мере в четырех строго охраняемых и строго засекреченных пунктах, советские инструкторы готовили для Израиля пехотинцев, танкистов, десантников, электромехаников. С опозданием более чем на сорок лет подтвердились циркулировавшие тогда слухи о том, что в условиях тщательной конспирации отправлялись на помощь Израилю для борьбы «с британским империализмом и арабской реакцией» инструкторы, специалисты, офицеры советской армии. Разумеется, евреи.
Поток писем, адесованных и в ЕАК, и в ЦК, от специалистов, солдат, офицеров еврейского происхождения с просьбой отправить их на войну с агрессором в Израиль, не прекращался многие месяцы. Всего уехали на ту войну около 8 тысяч кадровых советских военных еврейского происхождения[17]. По воспоминаниям очевидцев, Ицик Фефер с восторгом рассказывал об этом в июне 1948 года, в присутствии Л. Квитко писателям-евреям Гроссману, Юзовскому, Ямпольскому и другим, в писательском доме на берегу Балтийского моря (Дубулты, Латвия)[18]. Нет ничего странного в кажущейся противоречивости сталинских действий. Он никогда не признавал ни принципы, ни мораль, ни кодекс чести, поступая с железной прагматичностью, для которой нет ничего святого.
Именно на волне этой кратковременной и ничем не оправданной эйфории и прошли подряд два вечера памяти Михоэлса. Я был на обоих. Первый состоялся 24 мая 1948 года – всего через десять дней после официального рождения Израиля. Едва сдерживая слезы, выступали крупнейшие деятели не только еврейской, но и русской культуры: тенор Большого театра Иван Козловский, генерал-лейтенант, писатель, граф Алексей Игнатьев, руководитель Центрального театра кукол Сергей Образцов, создатель и руководитель Камерного театра Александр Таиров. Все они в один голос говорили о Михоэлсе как о преданном и страстном советском патриоте. Такова была данная сверху установка, и этого камертона все держались. Зачитали письмо несравненного Михаила Тарханова: «Сердце мое полно глубокой скорби». Свою поэму о Михоэлсе читал Перец Маркиш, стихи – Ицик Фефер, Лев Квитко и другие. Все те, на кого уже лежали в лубянских сейфах досье, распухшие от лживых доносов и выбитых показаний.
Выделялось, естественно, выступление Ильи Эренбурга – писателя, который исключительно чутко реагировал на любые повороты и даже изгибы сталинской и послесталинской политики: власти множество раз использовали его слово, чтобы «довести до сведения» своих сограждан и «мировой общественности» важные для верхов позиции. Вот и на этот раз Эренбург сказал: «Сейчас, когда мы вспоминаем творчество большого советского трагика Соломона Михоэлса, где-то далеко рвутся бомбы и снаряды: то евреи молодого государства защищают свои города и села от английских наемников. Справедливость еще раз столкнулась с жадностью. Кровь людей льется из-за нефти. Я никогда не разделял идей сионизма, но сейчас речь не об идеях, а о живых людях. ‹…›
О чем всю жизнь говорил Михоэлс? О дружбе советского народа и евреев всего мира, настоящих евреев, – не отщепенцев, которые преданы золотому тельцу Америки, не еврейских фашистов, есть и такие, но еврейских
Поговорим о людях труда и доблести.
Ответ Вячеслава Михайловича Молотова на просьбу о признании нового государства Израиль наполнил надеждой и радостью сердца защитников Палестины. Я убежден, что в старом квартале Иерусалима, в катакомбах, где сейчас идут бои, образ Соломона Михайловича Михоэлса, большого советского гражданина, большого художника, большого человека, вдохновляет людей на подвиги»[19].
Попробуем отвлечься от типичной советской риторики, от режущей слух цветистости стиля, от неуместного – для вечера памяти убиенного артиста – предложения «поговорить о людях труда и доблести», единственным представителем которых назван Вячеслав Михайлович Молотов. И даже от назойливого напоминания про героический поступок этого доблестного товарища, милостиво согласившегося признать новорожденный Израиль. Сверхзадача эренбурговской речи, спущенная оратору с самых верхов, в которые он был вхож, до прозрачности очевидна: Михоэлса надо было отделить от «отщепенцев» и «еврейских фашистов», представить в качестве «настоящего еврея» и «большого советского гражданина».
Текст этого выступления фактически служит документальным подтверждением той версии, которую я услышал в конце восьмидесятых годов от Владимира Ивановича Теребилова, тогдашнего председателя Верховного суда СССР. В сороковые-пятидесятые он находился на руководящей работе в органах прокуратуры, позже – в центральном аппарате прокуратуры СССР. Короткий период хрущевской «оттепели» дал ему возможность заглянуть в некоторые секретные папки и выслушать рассказы коллег, так или иначе причастных к разным темным делам. По словам Теребилова, первоначальный замысел был таким: Михоэлса убилн сионисты за то, что он отказался войти в число заговорщиков-террористов, оставшись честным советским патриотом.
Тогда его бы канонизировали, громя именем «настоящего еврея» – евреев не настоящих: «фашистов» и «отщепенцев». Была бы достигнута двойная цель: реализованное сталинское «решение еврейского вопроса» исключало бы вместе с тем обвинение в антисемитизме, причем доказательством отсутствия такового служила бы тень убиенного Михоэлса: Сталин уготовил ему не только мученическую смерть, но и гнусное издевательство над его памятью.
Туман, который специально напускали вокруг визита к мифическому «Сергееву», успешно мог служить любой из версий, какая бы впоследствии ни пригодилась. Если Михоэлс пал жертвой сионистов, то это они заманили его к несуществующему Сергееву. Если он сам был сионистом, то, значит, вместе с Голубовым шел на тайное сборище и хотел во что бы то ни стало оторваться от коллег. В случае, если бы Сталин решил обвинить в убийстве «сионистов», абсурдный, казалось бы, приезд Фефера в Минск давал для этого весомейшее доказательство: для того и приехал – по своим делам! Лубянка, направившая его туда, от него бы отвернулась, а Фефер никогда, никакому следствию не смог бы внятно объяснить, с какой иной целью он оказался в Минске. Как самому «Зорину» его хозяева объясняли необходимость этой поездки, значения не имеет.
Весь положенный ритуал «проведения следственных мероприятий» продолжал между тем соблюдаться: опросы, розыск, дополнительная экспертиза (ее якобы проводила в Москве профессор Бронникова) и прочее.
Эти «мероприятия» рутинно были возложены на министерство внутренних дел, которое командировало в Минск группу оперативных работников под руководством инспектора для особых поручений полковника Осипова[20]. Группа прилежно искала грузовик, наехавший на Михоэлса и Голубова, ничего, естественно, не нашла и договорилась с министром госбезопасности Цанавой, что тот не пожалеет усилий в розыске злосчастной автомашины. Тот, естественно, обещал[21].