ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

Ваксберг Аркадий Иосифович

События 12 января по-разному отражены в воспоминаниях, но все авторы воспроизводили чужие рассказы и версии, поэтому достоверность каждой из них не бесспорна. Наиболее достоверна такая: около десяти вечера, едва Михоэлс вернулся из театра, ему позвонили (по другой версии, менее достоверной, он в театре не был, и звонок раздался около восьми вечера), после чего он поспешно собрался и уехал на приехавшей за ним машине. По труднообъяснимой причине Михоэлс говорил по телефону не из гостиничного номера, а с аппарата дежурного администратора, который запомнил, что Михоэлс обращался к своему собеседнику то ли по имени (Сергей), то ли по фамилии (Сергеев). Генерала Трофименко, как мы помним, звали Сергей, хотя Михоэлс никогда не называл его фамильярно, по имени, а лишь уважительно: Сергей Георгиевич.

Обычно администраторы крупных гостиниц, тем более тех, где останавливаются

иностранцы, сотрудничают со спецслужбами. В данном же случае, когда осуществлялась столь важная операция, на ключевом посту не мог оказаться человек «нейтральный». Видимо, убийцам было нужно подготовить свидетелей, которые сообщили бы, что звонил некий Сергей. Нет никаких доказательств, что такой разговор Михоэлс действительно вел по телефонному аппарату администратора. Впоследствии генерал Трофименко утверждал, что он вообще Михоэлсу не звонил. Но какой-то инсценированный звонок несомненно был, иначе уставший Михоэлс не сорвался бы с места и не отправился бы куда-то на ночь глядя.

С ним вместе поехал Голубов, который, кстати сказать, с Трофименко вообще не был знаком. Да и кто знает, действительно ли звонили от имени Трофименко, или это была намеренно впоследствии распространявшаяся версия, чтобы создать видимость какого-то объяснения загадочной вечерней поездки Михоэлса на машине. Совершенно очевидно, что Голубов, выполняя данное ему поручение, обеспечил посадку Михоэлса в машину, убедив артиста, что не может оставить его одного и оказывает ему «моральную поддержку».

Один архивный документ убедительно подтверждает, что эпизоду с «Сергеем» придавалось в кровавом сценарии ключевое значение: он служил, с одной стороны, способом заманить Михоэлса в капкан, а с другой – напустить побольше туману и скрыть в нем все следы.

Когда после убийства создавалась видимость тщательного расследования, заместитель начальника главного управления милиции МВД СССР генерал Бодунов писал заместителю министра Ивану Серову (несколько лет спустя он возглавит КГБ) в «совершенно секретной» докладной записке (№ 6/А/583 от 11 февраля 1948 года): «…находившимся с ними работникам минских театров Михоэлс и Голубов-Потапов сказали, что в этот вечер они будут заняты, так как намерены посетить какого-то знакомого Голубова-Потапова – инженера Сергеева или Сергея. От предложения воспользоваться автомашиной Михоэлс и Голубов-Потапов категорически отказались. ‹…› В результате проведенных агентурно-оперативных и следственных мероприятий ‹…› версия о том, что Михоэлс и Голубов-Потапов направлялись к знакомому Голубова-Потапова инженеру Сергееву (это назойливое повторение в сверхсекретном документе, чьим знакомым был мифический Сергеев и что он непременно инженер, конечно, содержит в себе очевидный смысл. – А. В.), не подтвердилась. Все собранные материалы дали основания полагать, что Михоэлс и Голубов-Потапов по каким-то причинам намеревались посетить какое-то другое лицо и эту встречу тщательно зашифровали от своих знакомых и окружающих, назвав при этом вымышленную фамилию инженера Сергеева (явное создание «улик» на случай, если понадобится утверждать, что шпион Михоэлс пошел на тайную встречу с другими шпионами и террористами, и это они его убили, чтобы отделаться от опасного соучастника. – А. В.)».

В семь часов утра на почти непроезжей улице, идущей к пустырю и расположенной достаточно далеко от гостиницы, случайные прохожие заметили торчащие из-под снега два трупа. Это были Соломон Михоэлс и Владимир Голубов. Вся одежда, документы, вещи и деньги были при них. На руках тикали часы: у Михоэлса – золотые, только стекло куда-то пропало. Его искали и не нашли: оно выпало совсем в другом месте.

Есть важнейшее свидетельство в мемуарах дочери Сталина Светланы Аллилуевой, позволяющее внести уточнение в датировку событий. «В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче, – пишет она, – я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: «Ну, автомобильная катастрофа». Отлично помню эту интонацию – это был не вопрос, а утверждение, ответ. Он не спрашивал, а предлагал это, автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: «В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс» ‹…› Он был убит, и никакой катастрофы не было. «Автомобильная катастрофа» была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении. ‹…› Нетрудно догадаться, почему ему докладывали об исполнении».

Догадаться, конечно, нетрудно, но в этом трагическом рассказе отсутствует

одна важная деталь: в какое время суток происходил разговор, о котором paccкaзывает Светлана Аллилуева?

Как известно, Сталин был «совой», а не «жаворонком», он очень поздно ложился и поздно вставал. Между тем уже по крайней мере к десяти утра 13 января в Еврейском театре имели информацию из Минска, что Михоэлс погиб именно в автомобильной катастрофе. Знаю это доподлинно – как говорится, из первых рук. В то утро моя мать отправилась к десяти часам утра на слушание уголовного дела, где она выступала защитником, в нарсуд Советского района Москвы, но еще не было одиннадцати, когда она вернулась домой. Мы жили в трех троллейбусных остановках от суда, а я дома готовился к очередному экзамену. Одним из заседателей в процессе должен был быть рабочий – осветитель Еврейского театра (этот театр находился на территории Советского района), вовремя в суд не явившийся. Обеспокоенная судья в начале одиннадцатого позвонила в театр – ей ответили: «Не ждите, никто не придет, у нас несчастье: в автокатастрофе погиб Михоэлс». Эту новость мать и принесла домой.

Нет никакого сомнения: об исполнении «спецзадания» Сталину доложили вечером 12 января (могли доложить и ночью, но тогда вряд ли при этом разговоре присутствовала бы Светлана). И это значит, что надо исправить дату гибели великого артиста, прочно вошедшую во все справочники и энциклопедии: он был убит не 13, а 12 января. Есть этому и официальное подтверждение: датой смерти Голубова в энциклопедическом словаре «Балет» (М., 1981. С. 153) значится 12 января, а погибли они вместе.

В суматохе похорон, которые носили откровенный характер заметания следов, был допущен один крупный прокол. К телу Михоэлса, которое доставили для прощания в Москву, был допущен художник Тышлер, вызвавшийся сделать несколько рисунков Михоэлса на смертном одре. Тышлер свидетельствует: «Тело было чистым, не поврежденным». Но свидетельствовал он, конечно, не в сорок восьмом, а годы спустя, когда в версию автокатастрофы не верили уже самые наивные из наивных.

Среди тех, кто пришел выразить соболезнование семье (домой, а не на панихиду), была племянница Лазаря Кагановича, дочь его брата Михаила, застрелившегося, чтобы избежать ареста, в 1941 году. Юлия Михайловна Каганович не скрывала, что представляет не только саму себя, но и по-прежнему всемогущего Лазаря Моисеевича. «Она увела нас в ванную комнату, – вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс, – единственное место, где еще можно было уединиться, – и тихо сказала: «Дядя передал вам привет… и еще велел сказать, чтобы вы никогда никого ни о чем не спрашивали». Это было не только предостережение. Это был приказ.

Похороны состоялись при огромном стечении народа 16 января. Гроб стоял на сцене Еврейского театра, мимо него прошли многие тысячи людей. Выступали виднейшие деятели культуры. Слово держал и Александр Фадеев. Он назвал Михоэлса художником, «овеянным величайшей славой», человеком необычайной душевной чистоты, о котором будут помнить и через несколько столетий. Вряд ли он догадывался, что, блуждая в потемках, сам подталкивал Михоэлса навстречу гибели.

Отыскалась и стенограмма всех речей на гражданском панихиде. «Стенограмма панихиды» – словосочетание противоестественное. И однако же она есть. (Опубликована в журнале «Театр» – 1990. № 4.) Конечно, в битком набитом зале стенографисток не было. Но через микрофоны каждое слово записывалось на пленку, а затем расшифрованная запись рассылалась по специальному списку.

Среди ораторов был и Ицик Фефер, выступавший от имени Еврейского Антифашистского Комитета. Вне всякой связи с контекстом речи Фефер счел нужным дать такую информацию, на которую ни о чем не осведомленные люди, естественно, не обратили никакого внимания: «Я помню, как он проводил последние дни. ‹…› Я был в Минске, когда несчастье случилось. Мы расстались с ним почти накануне, в шесть часов вечера». И – самое ошеломительное! – далее в стенограмме следует пропуск: страница аккуратно разрезана ножницами, и к процитированным выше словам подклеена концовка речи (единственный пропуск во всей обширной стенограмме!). Получается, что сразу после слов «…в шесть часов вечера» Фефер сказал: «Михоэлс – символ народа». Эта манипуляция неведомым нам «редактором» проведена сразу в двух копиях (втором и третьем экземплярах) стенограммы, хранящихся в Союзе театральных деятелей (бывшее Всероссийское театральное общество) и Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ). Но первый-то экземпляр хранится, разумеется, в тайниках Лубянки, и там когда-нибудь найдется полный текст этого беспримерного надгробного слова.