Из африканского дневника
Шрифт:
Опять вошла Виргиния, сказала, что Василий Митрофанович просит его извинить: он не может выйти, того больного сейчас во второй раз положат на операционный стол.
Нам с Борвенковым ничего не оставалось, как уйти. Борвенков что-то, должно быть, любезное сказал Виргинии на прощанье на местном языке. Она ему ответила, как мне показалось, не очень любезно.
...Только у подъезда больницы было светло. Горел на крашеном столбе фонарь. А весь городок лежал в темноте. И спускаться с холма стало много труднее, чем было подыматься.
Борвенков шел где-то рядом со мной, но я только слышал его голос, а самого различал с трудом. И голос его
– А вы заметили, что эта Виргиния, вроде бывшая родственница, моя, тоже меня презирает. А вы поняли, отчего? Оттого, что он меня презирает, доктор. Ну, хорошо: он русский и я русский. Он, скажем, презирает меня за что-то. И это его дело, пусть даже несправедливое. А ей-то что, то есть Виргинии, ей-то какое дело?
Под ногами хрустели в темноте мелкие острые камни. Идти становилось совсем трудно. Я пожалел, что не купил у Жозефа фонарик. Все-таки хоть слабый лучик пригодился бы сейчас в этой, казалось, все сгущавшейся тьме, полной тревожащего душу невыразимого хаоса звуков, в котором можно различить всхлипывание и щебет, детский плач и жужжание, шелест и треск и снова детский плач.
– Да нет, это не плач, - отозвался на мой вопрос Борвенков.
– Тут и некому плакать. Это, скорее всего, где-то не очень далеко антилопа скучает. Их еще тут хватает. Или газель. Слышите, как шибко с надсадой взревывает. То ли замуж выйти желает, то ли обратно мужа к себе зовет. Ихнее дело такое: сезон!
– А вы-то откуда знаете?
– удивился я.
– Ну, как же, я тут давно живу. И, слава богу, покамест не слепой и не глухой. Уже ко всему хорошо пригляделся, принюхался. И тем более, я же вам объяснял, по зверям у армян работал. Антилопа, она очень нежная зверь. Вы слышите, как тоскует, взревывает? А как же. Природа свое спрашивает. Без нее, без любви никто не может. Деваться некуда. Тут уж рядом почти... эти... джунгли...
Впотьмах мы натыкались на кустарник, которого, когда мы поднимались, кажется, не было. Уж не заблудились ли мы?
– Да вы не тревожьтесь, пожалуйста, - успокаивал меня Борвенков.
– Тут уже недалеко и дом мой. Мы с вами просто с другого края пошли. Тут и Жозеф, если вам потребуется, в этом районе. А то и у меня можете переночевать. Я живу не очень бедно и, по здешним обычаям, довольно чисто. Ужин сейчас устроим настоящий, если желаете, африканский. Антилопье мясо приготовим с хорошими, даже целебными травами, с жареным арахисом. И водочка найдется кукурузная или пальмовое винцо. Не могу сказать, лучше она или хуже нашей, здешняя водка. Нашу-то я ведь еще не пробовал. Я ведь тогда совсем молоденький был. При проводах моих на войну я у дедушки нашего, как сейчас помню, портвейну полстакана выпил и захмелел до слез. Вот так. А сегодня мы с вами выпьем за свидание. Чего вы пожелаете. Я же к вам с дорогой душой. И детям моим - они, наверно, еще не спят - будет лестно и поучительно увидать русского человека с самой нашей родины, даже тем более с города Москвы... Электричества у нас в доме, конечно, нет, как бы извинялся Борвенков.
– Электричество здесь только на небольшом заводике, в больнице да еще кой в каких домах и учреждениях, но и то до одиннадцати часов. А мои детишки сию минуту уже, наверно, зажгли керосиновую лампу.
Мне захотелось еще раз увидеть его деток - двух черных мальчиков, похожих друг на друга, и их сестру, Надю, похожую на отца.
– И ничего, что маленькая, она ужин сейчас приготовит дай бог, говорил Борвенков.
– Ей только надо приказать, а она приготовит. Она вся в мать, очень смекалистая, деловая. Вот вы сейчас сами увидите...
Но увидеть это мне не пришлось.
Раньше я увидел большой желтый шар, висевший над крыльцом двухэтажного дома - низ каменный, из острых камней, связанных глиной с известью, верх дощатый.
– Отель "Жорж", - пояснил Борвенков, - хотите заглянуть? Конечно, говорил он, отчего-то чуть заробев, когда мы вошли в вестибюль, - тут вам, пожалуй, будет куда удобнее. Тем более, как я понял, что вы журналист. Номера вполне приличные. Уборная и все такое - внутри. А у нас, то есть у меня, что? Одна всего-навсего комната, и нас четверо. Да еще на ночь собаку внутрь берем. Потому что она скучает об детях на воле. И даже воет. А поскольку она воет, ее могут другие проходящие звери очень свободно затронуть. И даже уничтожить. Мало ли тут...
Хозяину отеля, сухонькому старичку с черной, густо посеребренной головой, Борвенков представил меня, должно быть, в столь лестных для меня выражениях, что хозяин сперва совершил на своих подагрических ногах нечто близкое к танцу и уж затем повел меня по шаткой скрипучей лестнице на второй этаж. Здесь распахнул дверь в действительно приличный, но нестерпимо душный номер. Однако не советовал открывать окна и зажигать при открытых окнах свет.
– Ящерицы очень бедовые тут. Не хуже обезьян, - пояснил Борвенков. Очень просто могут и в постель вскочить и напугать со сна. Словом, хозяин никакой гарантии, как он объясняет, насчет их не дает.
Было что-то невыразимо грустное в том, как Борвенков, попрощавшись со мной, пожав мне руку, попятился к двери, говоря:
– Ну, словом, вот так. Одним словом, до свидания. Передавайте там всем, одним словом, привет. Земле нашей, одним словом, народу. А я вот покамест тут остаюсь, очень благодарный вам за разговор и внимание...
Он стал спускаться по лестнице. Потом вдруг остановился и, еще раз поглядев на меня, будто вспомнив что-то, вдруг сказал:
– А вообще-то я другой раз думаю: будь она проклята, та алюминиевая, мятая-перемятая тарелка с жидким немецким супом, на которую я польстился тогда. И потерял - что? Родину, то есть все на свете. Уж, может, лучше было тогда помереть с голоду. Но кто же знал? А вот, видишь, как получилось. Одним словом, прощайте. Не поминайте лихом за лишний разговор и за все. Пошел я...
Он сбежал по этой катастрофически скрипящей лестнице, и было слышно, как прохрустел гравий под ногами, когда он обогнул отель.
Все-таки я зажег свет в номере. И сию же минуту увидел, как что-то длинное, темное, похожее на змею зашевелилось в большом белом плафоне под потолком. Из плафона минуту спустя высунулась узенькая головка и неодобрительно оглядела меня сонными глазами.
В этот же момент меня позвали вниз к телефону. Интересно, кто мог узнать, где я? И кому я мог потребоваться в это время?
Звонил доктор Ермаков. Может ли он зайти ко мне сейчас.
Доктор был не один. Его сопровождала (или он ее сопровождал?) очень стройная блондинка, показавшаяся мне в первое мгновение необыкновенно молодой в сравнении с мужем.
Впрочем, и доктор сейчас не выглядел таким пожилым, как в госпитале часа два назад.
Без белого халата, в темно-зеленом костюме, при красном галстуке он казался много моложе своих лет. И говорил более оживленно, сожалея, что не удалось, как следовало, побеседовать там, в госпитале: