Из Чикаго
Шрифт:
То есть то, что должно быть в shared, оказывается в public и — в результате этого переноса — становится продуктом для всех подряд. Точнее, оно может быть воспринято таковым или нет, но оно выставляет себя в открытом нараспашку качестве, до востребования. Итак, нечто из shared перетаскивается в public и иногда имеет успех как продукт. Тогда жизни ему обычно — не более сезона. Продукт не воспроизводится и не меняется, он уже только штампуется, вскоре надоест. Исключений и не вспомнить. Понятно, что в таких случаях упор не на производство новых сущностей и смысла, а на продвижение тех, которые уже наклепали. Маркетинг, а не продолжение процесса внутреннего познания и художественного обновления.
Маркетинг тогда определяет производство, диктуя чт'o именно и в каких количествах ваять. Это очевидно,
У него-то сразу видно, как все не сходится: ведь если все это так, то о чем тогда вообще разговор и зачем ноубрау как термин? Если и так все уже устроилось именно в таком варианте? Понятно, что граница остается, даже если только в некоторых сферах: вряд ли те же давешние объекты Twombley из Арт-института могут сделаться паблик или ноубрау. Что-то не сработает. Но возможно ли сделать public тематикой воркшопа? Разумеется, нет — пусть даже этот факт и расстроит кого-нибудь из его участников (потенциально — студенты же: изучают креативный райтинг, мало ли — имея на уме массовый успех). Но не получится, этот перевод потребует учета рецепции читателей, которые там мало что понимают, и какая у них тогда рецепция? Тогда придется сопровождать все подряд объяснениями и толкованиями, поэтому смысл действий будет состоять лишь в организации этих толкований и пояснений.
Вообще, адаптированные для масс продукты всегда быстро вянут, а с появлением онлайна и соцсетей стали делать это еще быстрее. В сети очень все быстро снашивается. Даже такие хорошие артефакты, как «киса-куку» или «люто-бешено», кто уж вспомнит «превед». У мемов хилая прочность, даже у политических. Но тогда очевидны и социальные причины & последствия: любая группа (дружеская, родственная, журналистская, художественная, идеологическая, даже этническая — хоть «Память»), которая оформит себя не через shared, а в public, превратится в продукт. Конечно, и потому, что такая группа сама захотела стать продуктом. Она делает себя им, продукт — иногда — входит в моду, а потом из нее выходит, потому что устарел. Причем это не зависит от существенности темы. Была же когда-то в России партия любителей пива, казалось бы — вечная ценность. Почему же она не воскресла сейчас, когда пиву снова ставят препоны в виде уничтожения ларьков и ограничения времени продаж? Тут, что ли, какая-то тайна, почему публично надоедает даже важное?
А через shared продукта не сделаешь. Там и не разработка лозунгов или мемов. Там присутствует немного даже скучная институциональность, чем-то важная для участников — или же они с ней мирятся как с неизбежностью. Но, по крайней мере, в ней присутствует логика, по которой они шарятся друг с другом. Это отдельное место, а не гомогенная соцсеть, реагирующая в среднем. То есть вопрос о том, бывают ли промежуточные варианты, приводит к развилке: можно ли сделать то, что находится в shared, публичным, не убив его переносом в public? Вроде бы нельзя, но вот тот же Чикаго… Вроде public, но при этом явно же и shared: это же не просто приехал, получил впечатления и употребил их как продукт, город есть и вне этого потребления. Вряд ли это сравнение корректно, конечно, потому что я думал после виски, но только в чем, собственно, некорректность?
Моя задумчивость (не слишком, впрочем, длительная) имела и побочный — хороший — эффект: Илья явно ощущал, как мне хорошо с виски inside меня, и вел машину, категорически не опускаясь ниже 85 mph, — ему было завидно и тоже хотелось бурбона. Вскоре уже появился Чикаго в ночи, заправка, дальнейший виски у него дома — работа сделана, чего уж — это о моих чувствах, я социопат, выступать не люблю — нет, в шэред-то могу легко, а вот в паблик — нет, да и какой в этом смысл?
Еще пара дней из Чикаго
На следующий день ездили в Скоки, неподалеку от Эванстора. У них там Apple-store есть, нужна была одна штука. Холод, молл, разложенный на плоскости, а не собранный в одном здании. «Барнс и ноблс» громадный, прочее такое. Цветы, например: я такие раньше видел только в Риге, они там на газонах, ну и в садах. Не так чтобы повсюду, но очень распространены, а в других городах их не видел. Я не предполагал, что это исключительно рижский вид, просто не попадались. Ножка, на ней сверху трубка из мелких цветочков сине-голубого цвета. Они, что ли, как маленькие бутоны, но не раскрываются: недораскрывшимися и остаются, да, собственно, и не собирались раскрываться — в бутонах не видно каких-либо щелей, они однородные, как микросардельки. Только самый кончик каждого отдельного цветка немного приоткрыт, будто говорит небольшое «о». А в Скоки их луга на газонах, и они раза в полтора мощнее наших. Мне их даже называли когда-то, какой-то вид небольшого гиацинта. Да, гиацинт мускари, или мышиный гиацинт. Потом мы съездили в город, проехали районы, в которые я раньше не попадал, обедали, вечером болтали, я собирал сумку, с утра уже в «О’Хару».
По дороге туда Илья и Надя решили, что — время позволяло — мне необходимо увидеть скульптуры. Я не вполне понял, что имеется в виду: ну, где-то какие-то скульптуры. А они в даунтауне, и я, когда там ходил, сумел пройти мимо всех. Впрочем, они там так вписаны, что мог и не обратить внимания. Словом, они там стоят, и их много.
Главное, одна площадь внутри даунтауна. На одном краю стоит Пикассо, напротив него — Миро. Пикассо — лошадь из плоских кусков металла темно-коричневого цвета. Миро не на самой площади, он в небольшом промежутке между зданиями: фигура с протянутыми руками, на колоколоподобном основании, на голове примерно корона, похожа на щетку. Обе скульптуры высокие, метров десять, и хорошо поставлены друг против друга. Причем выглядят свежими, будто установлены год назад, но нет — Пикассо здесь с конца 60-х. Причем они не только как материальные объекты не состарились, но еще и морально не устарели. Не музеефицировались, что ли. Как, допустим, памятник Такому-то где-нибудь, и не в том дело, что он позеленел — просто он сделан в такие-то года, в сяком-то стиле. А тут будто никакого стиля — будто их, скульптур, время еще длится. Да, получается, что еще длится. Или это свойство модерн-арта, которое не отправляется во время и историю, а существует, не обращая на такие дела внимания. Будто в самом деле докопались до каких-то архетипов, которые действуют вечно, как какие-нибудь пинапы или ню, мало того — в отличие от оных не требуют даже учета исторических стилистик: вот тогда было принято возбуждаться от объектов, исполненных так-то в такой-то технике. Эти же вообще будто сегодня с утра сделаны.
Причем это же площадь, на которой заканчивались «Блюз бразерс»: вот тут банк, куда они приехали с деньгами и перед которым их машина насовсем развалилась. Перед тем как затормозить у банка, они и крутились по площади вокруг Пикассо. Миро тогда еще не было, его поставили года через два после фильма. А вот стоят теперь (Миро и Пикассо) друг напротив друга, словно одновременные и нынешние. За углом там еще и Калдер, фламинго — громадная конструкция из немного переплетенного железа, алая. 1974 год, но тоже никакой истории, а элемент местной жизни ровно сейчас.
Что ж, шшщикаго как таковое я уловил, его public тоже воспринял, а эти скульптуры были уже отчасти и shared. Что, собственно, создавало вызов: а может, все же удастся хотя бы здешний шэред перетащить в паблик без ущерба для него? Вот в этой книжке?
В самолете я оказался возле окна и теперь увидел все. Да, так и есть: озеро, город — длинная линия строений вдоль озера, и у этой линии краткий скачок вверх в середине. Острый горб, всплеск, что ли, визуального сигнала. Так Чикаго и выглядел, да: краткий и узкий всплеск его самого, как на эквалайзере. Сначала тихо, потом небольшой шум, легкий, затем он чуть усиливается, потом будто кто-то почти кричит букву А, в сумме получается шшщикАго — и все сходит в тишину.