Из цикла "Очерки переходного времени"
Шрифт:
От обид такого рода в особенности пострадало в нашей глухой стороне семейство Уполовниковых. Сам господин Уполовников обижен до такой степени, что даже и упоминать не хочет о сих мерзостях и только отмахивается рукою, если ему предложат какой-нибудь вопрос по поводу его несчастий. Напротив, супруга его, Марфа Ильинична, очень желала бы сообщить какой-нибудь теплой душе все тайны своего сердца, но "держание уха востро" не подпускает близко к ней таковой души. Всякий норовит узнать сущность дела в двух словах и уйти; Марфа же Ильинична, напротив, желает объяснить дело в полном объеме.
Целые дни сидит она под окошком, выжидая необходимую ей
Но вот под окнами, на противоположном тротуаре, мелькнула фигура знакомого чиновника Кукушкина, и Уполовникова сразу решается не выпускать его из рук. Она высовывается в окно и вопиет своим старческим голосом:
— Батюшка! Семен Семенович! Зайди на минуточку. Сделай твое такое одолжение!
— Не могу-с!.. Не имею времени!
— Да сделай же милость, хоть пирожка?
— Времени не имею-с!.. Не имею времени! И притом… боюсь…
— Что такое, господи! Кого ж бояться?..
— Да вашего, этого… господина… студента-то… Ну их!
— Да нету его! Давно нету! Уехал!..
— Не-ету?.. — перебираясь через дорогу, удивленно вопрошает Кукушкин. — Из-за чего же собственно их нету?
— Уехал, уехал!.. Да ты зайди хоть на минуточку-то…
— Ай-ай-ай! — недоумевает чиновник. — Да будто бы нету их?
Уполовникова подтверждает это, и чиновник, покачивая головой, направляется к воротам. Теплая душа входит в горницу, раскланивается, оглядывает углы и, убедившись, что в них не притаилось ничего ужасного, вроде "господина студента", принимается за закуску, во время которой теплая душа иногда поднимает голову, разевает набитый рот и обращается к Уполовниковой с вопросом: "Да будто бы же? Да неужели же они уж?.." Уполовникова удовлетворяет его вопросам, но не перерывает спокойного течения закуски, твердо зная, что теплой душе в самом деле нехудо бы подкрепиться, прежде нежели на нее она навалится с печалями. Наконец знакомый отирает ладонью рот и, всунув руки в рукава, спрашивает:
— Следственно, матушка Марфа Ильинична, упоминаете вы в том смысле, что их как бы уже нету?
— Уехал, отец мой, и даже не простился!
Теплая душа изумленно смотрит на хозяйку, но тотчас же, вытянув кверху брови, произносит сжатыми негодованием губами:
— Просвещены!..
— Да уж должно быть, что от просвещения этого… от ихнего…
— Да-да-с!.. От обширного ихнего ума! — Гость с сердцем плюет в землю и прибавляет: — Ффу ты, боже мой, до чего, можно сказать… Тьфу! Более ничего!
Чиновница Уполовникова едва владеет собою: руки ее дрожат, петли спускаются и голова не совсем твердо сидит на плечах.
— Так как же вы, Марфа Ильинична, изволили упомянуть-то? Из-за каких же собственно смыслов уехали они?
— Изволишь видеть, как было… На Фоминой неделе, никак этак в середу али в четверг, уж не упомню хорошенько-то, собираемся мы с мужем, друг ты мой, к заутрени… Собрались этак-то, только выходим на крыльцо, — хвать-похвать — подлетает тройка, и сейчас сынок наш соскакивает и прямо говорит: "Я, говорит, папенька, к вам отдохнуть… Уж сделайте милость, говорит, позвольте…" Мы с отцом так обрадовались, так рады и, кажется, себя не помним, сейчас самовар, то, другое… "Нет, — кричит сынок-то, — ничего не нужно, сделайте милость, дайте мне где-нибудь прилечь… Ехал, изволите видеть, семьсот верст, — устал…" И ни слова не говоря, только что поздоровался, бросился прямо в горницу, в эту вот самую комнату (слушатель испуганным взглядом обводит стены и углы комнаты), вбежал и прямо так на диван и повалился… Спит. Поглядели мы на него — "ну что ж, думаем, с дороги человек устал, пускай в самом деле отдохнет…" Оставили его и пошли своим путем к заутрени. Отстояли честь честью службу, выходим на паперть, встречается Артамон Ильич с Авдотьей Карповной, Кузьма Митрич Чуйкин с женой и прочие наши знакомые. Встречаемся. "Здравствуйте. Что новенького?" — "Да вот, — говорим с мужем, — сынок приехал". — "Это Сережа-то?" — "Он, говорим, Сергей!" Любопытствуют знать, откуда? Отвечаем им: так и так, из Санктпетербурга, мол, прибыл, на почтовых. Кто же, спрашивают, он — то есть, по какой части?.. Отвечаем им, что главнее по просвещению пошел и в высокой науке состоит… Все очень этому обрадовались, и тем пуще всего любопытство их взяло, что из Санктпетербурга: "Не возможно ли, говорят, нам будет на него взглянуть?.." Тогда отец отвечает им: "Господи помилуй! Что ж это такое за диковина, что и взглянуть на него нельзя? Пожалуйте к нам чайку откушать, я вам его и покажу во всей форме". Пошли все к нам пить чай. Пьем мы чай, а отец идет к Сергею и говорит ему: "Дружок, говорит, многие друзья наши, заинтересовавшись тем, как ты из Санктпетербурга и идешь по просвещению, то очень желают видеть тебя… Пойдем к ним…"
— Папенька, говорит, сделайте милость, увольте меня!
— Но, дружок мой, — говорит отец, — ведь ждут и желают порасспросить у тебя кое-что о столичных новостях.
— Ради бога, говорит, позвольте как-нибудь после… Что я с ними буду говорить, какие новости?.. Я никаких новостей не знаю…
— Как же это ты не знаешь?
— Ей-богу, не знаю ничего… Не могу!.. Не пойду!.. После.
Завалился и захрапел. А отец так с носом и остался. Как это вам покажется? а?
— Просвещены!
— Рожу свою не мог на минуту в другую комнату высунуть! Очень это отца огорчило; входит в чайную, весь дрожит; однакоже деликатным манером удержался и объявляет: "что так как, говорит, с дороги и заспался, то, сделайте милость, извините его на нонишний раз, а вот в воскресенье покорнейше просим вас откушать у нас чаю, и тогда уж будьте покойны, я вам его предоставлю". С этим гости и разошлись… Как нам в ту пору было горько, кажется — ах!.. Ну, однакоже, мы виду не подали. Ни-ни!.. Приходит время; замечаем мы — грубость. Что ни спросишь: "ей-богу, говорит, не знаю, никогда не видал"…
— Как, мол, дружок, спрашиваем, начальство вас наказывает ли? Или же, опять, в каком чине ваш главноуправляющий вашим заведением?..
— "Ей-богу, не знаю!" — Только того и есть!..
Думаем, думаем, ума не приложим, как быть! А он тем временем каждый божий день зачал с ружьем по болотам шататься. Первое дело — то обидно: ну, неровен час, утонет? долго ли до греха? А второе дело — ружье: постоянно порох, пули, — ну, как да ляпнет ненароком? Нечто ружье-то с умом? Иной, случается, маленькие дети ходят, — хлопнет, вот-те и сказ. С кого взыщут-то? К ответу-то отца потянут, — как дозволил сыну? Так ли я говорю? Ну, так это нас беспокоило, так беспокоило, а тут пуще всего, в том опять обида, что глаз домой не кажет.
— Неужели, Сергей, — говорит отец ему, — неужели болото для тебя дороже отца?
— Папенька, говорит, я это для отдыха…
— Да дружок мой, посуди же ты сам, какой же эта стрельба составляет отдых? когда, чего боже избави, можешь ты пулею себя повредить?
— Вот, говорит, пустяки!
— Дружок мой, — говорит отец, — хотя я и говорю пустяки и хотя, говорит, ты отдыхаешь, и болото для тебя милее отца и матери, то все-таки, друг мой, уж извини, говорит, отдыхать ты отдыхай, а отца все-таки уважать должен. Уж извини!