Из 'Дневника старого врача'
Шрифт:
Мандт познакомил меня с своею красивою женою, быв уже объявлен лейб-медиком ее высочества великой княгини Елены Павловны, и за обедом, сидя возле меня, имел бесстыдство сказать во всеуслышание, что врачи в России гонятся за чинами; о своей записной книжечке он уже забыл, о нашем знакомстве в Dorotheen Strasse - ни слова.
– Представьте,- разглагольствовал он за обедом,- я сегодня приезжаю к доктору Арендту, спрашиваю у швейцара, дома ли доктор, a он мне в ответ: "генерала нет дома". Ха, ха, ха: генерала!
Скоро
Мандт показал всем лейб-медикам, как они должны поступать, чтобы иметь прочное и мощное влияние на коронованных пациентов и их царедворцев.
В Петербурге, как и в Риге, госпитальные врачи, при первом нашем знакомстве, изъявили желание выслушать у меня курс хирургической анатомии. Наука эта, у нас и в Германии, была еще так нова, что многие из врачей не знали даже ее названия.
– Что это такое хирургическая анатомия?
– спрашивает один старый профессор Медико-хирургической академии своего коллегу,- никогда-с не слыхал-с, не знаю-с.
Но в русском царстве нельзя прочесть и курса анатомии при госпитале, не доведя об этом до сведения главы государства, и Н. Ф. Арендт взялся испросить разрешение государя.
Оно было дано с тем, чтобы употреблять для демонстрации трупы только тех больных, к которым при жизни не являлись никакие родственники в больницу. Это, конечно, разумелось само собою.
Лекции мои продолжались недель шесть.
Слушателями были, кроме врачей Обуховской больницы, сам Н. Ф. Арендт, не пропускавший, к моему удивлению, буквально ни одной лекции, профессор Медико-хирургической академии Саломон, многие практики-врачи.
Обстановка была самая жалкая.
Покойницкая Обуховской больницы состояла из одной небольшой комнаты, плохо вентилированной и довольно грязной. Освещение состояло из нескольких сальных свечей. Слушателей набиралось всегда более двадцати.
Я днем изготовлял препараты, обыкновенно на нескольких трупах, демонстрировал на них положение частей какой-либо области и тут же делал на другом трупе все операции, производящиеся на этой области, с соблюдением требуемых хирургическою анатомиею правил.
Этот наглядный способ особливо заинтересовал слушателей; он для всех них был нов, хотя почти все слушали курсы и в заграничных университетах [...].
Время мое все уходило на посещение госпиталей и приготовления к лекциям.
Не мало операций в госпиталях Обуховоком и Марии Магдалины было сделано мною в это время, и я,- как это всегда случается с молодыми хирургами,- был слишком ревностным оператором, чтобы отказываться от сомнительных и безнадежных случаев.
Меня, как и всякого молодого оператора, занимал не столько сам случай, то-есть сам больной, сколько акт операции,- акт, несомненно, деятельного и энергичного пособия, но взятый слишком отдельно от следствий.
Мне казалось в то время несправедливым и вредным для научного прогресса судить о достоинстве и значении операции и хирургов по числу счастливых, благополучных исходов и счастливых результатов.
Что делать, когда суждениям молодых людей суждено быть иными и отличными от суждений зрелого возраста и стариков!
Несмотря на усиленную деятельность с раннего утра до поздней ночи, меня не тяготила эта жизнь; мне жилось привольно в своем элементе. Целое утро в госпиталях - операции и перевязки оперированных,- потом в покойницкой Обуховской больницы - изготовление препаратов для вечерних лекций.
Лишь только темнело (в Петербурге зимою между 3-4 час.), бегу в трактир на углу Сенной и ем пироги с подливкой. Вечером, в 7,- опять в покойницкую и там до 9-ти; оттуда позовут куда-нибудь на чай, и там до 12-ти.-Так изо дня в день.
Однажды кто-то из докторов (кажется, Задлер) пригласил меня посетить большой сухопутный военный госпиталь на Выборгской. И госпиталь, и, в особенности, заведывавший им главный доктор представлялись мне чем-то фантастическим, из "Тысячи и одной ночи".
Старое здание госпиталя показалось мне целым городом; тут были и огромные каменные постройки, и деревянные дома, и домики, занимавшие целые улицы, и все это было переполнено больными, фельдшерами, служителями; по коридорам каменных зданий из одного дома в другой шмыгал беспрестанно этот многочисленный персонал, носил, приносил, переносил, шумел, бранился.
Но главный curiosum был сам главный доктор. Откуда у нас выкопали такое допотопное,- нет, не допотопное, а просто невозможное животное, каким представлялся мне доктор Флорио,- едва ли кто решит путем исторического дознания.
Мне известно было только, что Флорио, родом итальянец, принят на русскую службу, вероятно, еще в 1812-1813 гг., любимец баронета Виллье, действительный статский советник и кавалер.
Посторонние лица, входившие во время докторского визита в одну из огромных палат сухопутного госпиталя, нередко могли быть свидетелями следующей сцены.
Между рядами коек с больными идет задом наперед фельдшер, немного останавливается перед каждою койкою и скороговоркою, нараспев, рапортует название болезни и лекарство, в таком роде, например: - Pleuritis - Tartarus emeticus gr... infus... Une. sex; febris
cattarrhalis - sies ammoniaci drach. unam, decocti altheae une. sex, и т. п.
Обращенный лицом к лицу фельдшера (идущему, как сказано, задом наперед), идет главный доктор; он держит в руке палку; на палке надета его форменная фуражка: доктор вертит палкою, с которою вертится и фуражка, ногою притоптывает в такт и припевает громким голосом с итальянским акцентом: