Из дневника улитки
Шрифт:
Вырос в казематах. Колпингов братец на протестантский лад. Нищенствующий ремесленник, арестант и агитатор. Его речи в рейхстаге (о колониализме). Хотя немецкая историография не упоминает о нем в школьных учебниках, он пережил Бисмарка, от которого остались одни памятники.
Бебель писал письма в Лондон, Цюрих и Лондон. Ибо коммерсанту Энгельсу совсем не просто было объяснить, как трудно осуществить социализм на практике. (И как грустно и вместе с тем комично выглядит: говорить «революция», а заниматься реформами.) Но Маркс все время брюзжал, он был умнее, витал в облаках, мыслил острее, настаивал на своем и мерил все своей абсолютной меркой. Только Энгельс проявлял (в письмах) понимание и послал десять английских фунтов для запрещенной газеты.
Бебель
Вот уже несколько лет Вилли Брандт носит карманные часы Бебеля — они все еще идут.
Послушай, Франц. Ты ведь читаешь все подряд, что ни попадется: Жюля Верна и Че Гевару, Анну Франк и Дональда Дука. Можно я тебе подложу (потом как-нибудь) Августа Бебеля? «Из моей жизни». Медленная книга. Биография улитки…
Общеизвестно: что «черные» всякий раз именовались по-разному, что они выжили и вновь возникли. Что их инерция удвоилась. Что они ссудили нацистам свою обывательскую ограниченность. Что они ради мелкой выгоды позволили совершиться великому преступлению. Что они все забыли. Что они называют себя христианами, а являются фарисеями. Что они сделали церковь отраслью индустрии. Что они пугали (сказками) родителей и оглупляли (в крошечных школах) детей. Что демократия им не нужна (и непонятна). Что они спокойно пользовались властью, пока не пришлось ее делить. Теперь они пугливы и боятся ее потерять. (Тот, кто носит в кармане часы Бебеля, напирает.)
— Думаешь, вы справитесь?
— Считаешь в самом деле, что удастся?
— Полагаешь, они за Вилли?
— Или просто надеешься?
Поскольку, играя в центре, они могут проиграть, «черные» придумали себе Кизингера, вместе с которым они хотят выиграть справа (он это умеет, научился). Их план пахт нет Барцелем, бой с которым я проиграл — вчера, в Кёльне.
12
Я родился в равнинной местности: небольшие бугорки сбегаются и вновь разбегаются; никаких возвышенностей; далеко кругом все видно.
В Майнце член Союза молодых социалистов на глазах у многочисленных зрителей разорвал свой партийный билет. Делал он это в замедленном темпе.
По равнине, порой пропадая из виду за изгородями, тащится улитка и не видит конца.
Драуцбург говорит: «Просто он скис. Потому и порвал. Не мог не порвать».
Я говорю: «А теперь он киснет потому, что, как ни старался продлить удовольствие, оно оказалось столь кратким и только чуть-чуть пощекотало нервы».
На плоской местности медлительность привычна. Тем не менее у улитки находятся зрители. Среди оседлых она бегун — наконец что-то происходит!
И эта история с разорванным партийным билетом попала крупным планом в газеты.
Все ясно, даже усиливающееся помутнение хрусталика.
Когда он медленно рвал билет, я сидел на помосте позади него и видел, как напряглась его пугливая спина: разгневанная улитка, не желающая оставаться улиткой.
Драуцбург говорит: «Ты слишком суров. Просто левый студент, которому стало невмочь, надоело, обрыдло, нужно было это как-то выразить».
Я говорю: «Он и выразил. И был встречен аплодисментами». Когда-нибудь я тоже разорву — вот только что?
На следующий день был Трир. Там установили леса на «Порта Нигра». (Стать бы опять каменотесом и чинить фасады.) На следующий день Бургштайнфурт. Затеял схватку и более-менее держал удар. Но на другой день — плоская равнина, где ориентироваться можно лишь по церковным колокольням. (Вы тоже считаете все слишком плоским и неосязаемым.)
— Можно нам лепить?
— Лепить из глины?
— Что-нибудь лепить?
Но подстелите газеты. Не эту. В этой еще что-то не прочел. Мне нужно дочитать, как это дело растягивается и тоньшает, пока не становится плоским.
Серая мокрая глина.
Глина потеет и пахнет затхлостью.
Глина дышит мне в лицо: делай же что-то!
В комнате глыба, еще бесформенная, но из нее что-то можно вылепить.
— А что мы будем лепить?
— Ну скажи же!
— Что-нибудь круглое?
Например, домик улитки, плывущий, как ковчег, по водной глади где-то на горизонте, пока не доплывет, чтобы мы наконец что-то узнали.
После того как двенадцать семей переселились в Боливию и пятьдесят евреев-эмигрантов покинули Данциг и осели ремесленниками в Шанхае — городе, не требующем визы, — вечером 29 июня по радио передали сообщение: «В Палестине грузовое судно „Астир“ высадило на берег 742 пассажира».
Лишь в начале сентября штудиенасессор Герман Отт получил письмо от своего ученика Симона Курцмана, который тем временем устроился грузчиком в Хайфе: «Теперь гружу яффские апельсины…»
Курцман писал, что в черноморском порту Рени на пароход посадили не только те пятьсот человек из Данцига, но и двести пятьдесят румынских и венгерских, а в Варне еще пятнадцать болгарских евреев. «Конечно, это породило массу конфликтов, в особенности при раздаче еды и мытье…»
В письме бывшего ученика перечислялись всякие подробности, связанные с нормами питания эмигрантов. Штудиенасессор узнал об исчезнувшем неизвестно куда котле с кашей, о прогорклом кокосовом масле и червивой брынзе, о картофельных супах и сухарях, о норме сахара: два кусочка в день. Длинным, как и сам процесс починки сломанного генератора, было его описание. Большое место занял рассказ о пожаре на корме. Там взорвалась бензиновая лампа. Когда кончилась вода, писал Курцман, огонь пришлось тушить молоком: «…слава Богу, оно было скисшим и с мухами. Ожогов мало. Зато во время шторма под Родосом многие сломали ногу или руку…»
Скитания судна «Астир» в письме описаны скупо: «От Истамбула пошли к Кипру. Там мы крейсировали несколько дней, не зная, в чем дело. Потом пришлось идти обратно в Грецию, чтобы запастись углем на Цоа. Оттуда взяли курс на Палестину, чтобы попробовать причалить вблизи Тель-Авива. Но с берега нас обнаружил английский самолет-разведчик. Потом мы шли без огней, пока не взвились осветительные ракеты. Нас остановили пулеметными очередями. Подошли два английских полицейских катера. Пришлось стать на якорь у волнореза в Хайфе. Увидев Хайфу и гору за ней, я подумал: вот куда я хочу! Но сойти на берег позволили только тяжело больным. В их числе был Исаак Лабан, который после Цоа все время страдал поносом. Взяв продовольствие и воду, „Астир“ снялся с якоря, в шторм миновал Родос и зашел в порт Лабире. Там команда списалась на берег, потому что ничего не заплатили. Еда все ухудшалась. У всех были вши. Но хуже всего были крысы. Теперь уже у многих был понос. По приказу капитана после полутора суток нам пришлось прекратить голодовку. Наконец прибыл мотопарусник, на котором мы должны были сделать попытку высадиться. Но на второй день буксирный трос оборвался. Поскольку мотор парусника зачихал, пришлось причалить к Гераклайону на Крите, чтобы его починили. Ремонт занял несколько дней. Греки на Крите отнеслись к нам замечательно и задарили сигаретами. Потом мы снова снялись с якоря. Но когда за тридцать морских миль до берега нас пересадили в лодки, сидеть и лежать было невозможно. Мы стояли буквально друг на друге и упасть не могли. Наверху стояли женщины и старики. Дорога к берегу должна была занять пять часов. И вдруг мотор снова зачихал и заглох…»
Вы можете себе это представить, дети. Бывший ученик подробно описывал жару, вонь и ужасающую духоту на нижней палубе мотопарусника. Курцман писал об обмороках, приступах кашля, рвоте и запахе выхлопных газов. Наконец на заре капитан выпустил на палубу женщин и стариков. Кое-кто захотел напиться морской воды, всех тут же отправили вниз. Показался берег. На гребной шлюпке на берег сошел сперва только капитан. Вернувшись, он рассказал об арабских деревнях и еврейском селении, лежавшем южнее.