Из книги «Школа врачевателей»

Садился он подле больного, закидывал ногу на ногу, вынимал трубку, набивал — щепотка за щепоткой, — приминая то и дело табачок большим пальцем, раскуривал и наконец выпускал облако дыма. Целый час сидел около больного, курил, разговаривал о том о сем, о погоде да о соседях. Клал правую руку больному на затылок, приказывал сплюнуть.

— А

Больной читал «Падре нуэстро». Перрон слушал очень внимательно, поглядывал искоса.

— Теперь давай-ка повтори: «Да приидет царствие твое».

Больной повторял. Перрон трогал его лоб, проверяя, насколько горяч.

— Мойся хорошенько с головы до ног всю неделю. Четырежды в день ешь ржаные колобки. Двадцать второго полнолуние. Приду отворю тебе кровь.

Кровь Перрон отворял всегда в полнолуние. Он часто наведывался в аптеку моего отца. Лечил кровопусканиями, ржаными либо овсяными колобками, мытьем в горячей воде и многочасовым сном. Болезнь распознавал по голосу пациента. По его словам выходило, что есть девять разных тонов. У того, у кого болит печень, голос совсем не такой, как у того, у кого болят почки, или желудок, или сердце. Сну в его терапевтике придавалось большое значение. Сидя у изголовья больного, Перрон наблюдал, как тот спит.

— Худо спишь, приятель! Тебе бы спать без подушки, и одно одеяло — лишнее.

Иных заставлял спать в другой позе или переставлял кровать. Подобно наставнику-йогу, учил, как нужно дышать во сне, для чего ложился в постель рядом с пациентом, брал его руку и требовал, чтобы тот дышал ему в лад. Будь пациент хоть женщиной, хоть священником, все равно ложился. Постная; пища, сон, кровопускания в полнолуние. Кровопускания бывают двоякого рода: канунные, в тот миг, когда луна восходит, и полуденные, в двенадцать дня. Больной, покуда ему отворяют кровь, должен держать во рту веточку омелы. После кровопускания омела сжигается. Насколько мне известно, Перрон из Браньи был среди здешних знахарей последним, кто еще прибегал к кровопусканиям.

Кроме того, Перрон лечил побасенками. Загадывал больному загадку, очень каверзную и запутанную.

— Попробуй отгадать к тому дню, когда приду отворять тебе кровь.

Больной часами раздумывал, ломал себе голову над Перроновой загадкой. Пациенты Перрона были без ума от его побасенок, обсуждали их, разбирали с членами семьи, с соседями, видели во сне. Мало кому удавалось найти разгадку. Насколько я слышал, то были истории о зарытых кладах, о тяжбах, об ограблениях, в них участвовали и вели беседы французы и животные: лисицы, волки, вороны… Сверчок из Абеледо — прославившийся тем, что выучился за одну ночь всем карточным играм, когда его взяли в солдаты, — однажды отгадал, Перронову загадку.

— Он отгадал загадку про семь деревянных башмаков, в которые обулись восемь человек, причем у всех было по две ноги.

Священник из Лабрады, когда помер Сверчок, изрядно досадовал. И, отпев покойного, сокрушался:

— Так и умер Сверчок, не сказав мне, как же разгадывается загадка про восемь человек и семь деревянных башмаков!

Перрон был росту среднего, рыжеват, глаза светлые, во рту золотые коронки так и сверкают. Носил он черную фуражку и суконную куртку. Перрон — это не кличка была, а фамилия. Он говорил, досталась ему эта фамилия от солдата-француза, захворавшего в Санталье лихорадкой во время наполеоновского нашествия, а служил тот солдат в музыкантской команде. По цирюльням Мондоньедо шли споры, знает Перрон французский или не знает; вот словарь у него точно был. После смерти Лейраса Пулпейро Перрон купил английский набор ланцетов, принадлежавший поэту-медику. Говорят, Лейрас в трудных случаях советовался с Перроном. Перрон, у которого нрав и всегда был унылый, в последние годы жизни ударился в набожность, и дядюшка мой, сеньор дон Шусто Мойрон, выучил его прислуживать во время молебна в домашней часовне моих деда с бабкой, в Кашан-де-Риоторто. Перрону вздумалось подарить одеяние Святому Варнаве Сантальскому, и, когда одна швея сняла с изваяния святого мерку, оказалось, что размеры точь-в-точь те же, что у знахаря — хоть вдоль, хоть поперек. Перрон отправился в Луго, и там на него примеряли фиолетовую тунику и желтую мантию, словно на манекен, но фуражку он и на примерке не снимал, потому что легко простужался. Как-то раз, после сортировки каштанов, лег он в постель, попросил, чтоб поставили ему пиявки на боку и поболтали бы с ним. Это я слышал от его зятя, мы с ним в дальнем родстве через семью Эйреша. Жена Перрона загадала загадку:

— Полторы мушки, три половинки мушиных тушки да еще две с половиной мушки, сколько всего получается?

Перрон мысленно производил сложение и уже собирался ответить: пять с половиной, но тут слегка закашлялся и отдал Богу душу. Все очень о нем горевали.

Как только Перрон умер, некто по прозвищу Кабо из Лонше — о нем речь впереди, — который брал реал за один сеанс выведения бородавок с помощью ляписа, стал брать по два реала. Перрон, тот лечил от бородавок одними словами и на расстоянии

По-моему, без самарры [2] я видел Борральо из Лагоа только один раз, в день Святого Варфоломея, в Эспазанде-де-Арриба, а так он весь год ходил укутанный: самарра, пара жилетов да еще пунцовый шарф. Он был альбинос. В наших краях считается, что альбиносы лучше всех видят в темноте монетки на дорогах. Альбиносы никого не могут сглазить, и еще не было случая, чтобы молния попала в дом, где живет женщина-альбинос. Борральо был малорослый и тощенький и ходил всегда бочком. Встречи с пациентами назначал он в местах самых необычных: возле источника, что в миле от Пасьоса, около тиса, что в Виларине, или на паперти церкви в Рейгоде, когда стемнеет. Врачевал он помешанных, смурных, а также тех, на кого нападет мертвянка. Говорил, что бесов не существует, а заклинаний слишком много. Оставляли его на лугу либо в поле наедине с буйнопомешанными, и те вреда ему не причиняли, слушались его и успокаивались. Перво-наперво он что делал — менял помешанному имя. Говорил помешанному, которого звали, скажем, Секундино:

— Ты Пепито, и никто другой. Отзывайся только на Пепито.

А потом, начав с Пепито, придумывал для Секундино новую жизнь. Одного, который всю жизнь безвыездно прожил у себя в Бретонье, убеждал, что тот побывал в Гаване, и соседями у него были такой-то и такой-то, и торговал он углем или держал лавочку, и сфотографировался в Санта-Кларе, возле прачечной, у фотографа, который родом был из Рибадео, и т. д. и т. п. Даже фотографию показывал, и помешанный узнавал себя. Могу предположить, что помешанный переставал терзаться и мучиться своими придурями и углублялся в дела воображаемого Пепито, которые куда меньше его затрагивали. Достоверно то, что, как все свидетельствуют, Борральо успокаивал и самых буйных, и постепенно многие из них возвращались к повседневной жизни и к своему ремеслу. Хотя некоторых он и ремесло заставлял сменить, не только имя.

Тех, про кого в других краях говорят, что на них напала тоска либо мерехлюндия, в Терра-де-Миранда и в Пасторизе зовут смурными. Люди эти впадают в уныние, чахнут, быстро устают, теряют аппетит и умирают, скучливые и безмолвные, забившись куда-нибудь подальше от глаз людских; иногда такие больные жалуются, что у них по телу бегает ледяная мурашка, у одних по груди, у других по спине; и тут Борральо был докой, потому что когда-то тоже был смурным и сам себя вылечил. Отчасти лечение состояло в том, что он выучился читать; продал клочок землицы и отправился на месяц в Оуренсе. Вернулся как новенький. Без конца рассказывал о тамошних кафешантанах. Смурного нужно убедить, что никакой он не смурной, просто мается оттого, что желудок не в порядке, с селезенкой неладно, либо в печени камни, либо в легких воспаление, притом гнойное. Стоит смурному уверовать, что он не смурной вовсе, и он оживает, начинает беспокоиться, лечиться, лекарства покупает. Считается, смурным клистир и слабительные во вред, но Борральо пускал в ход и то и другое, да еще как. Был такой малый, Непромах по прозвищу, Парси'a по фамилии, родом из Убеды, в этой семье все славятся как игроки в кегли и первые плясуны на праздниках; так вот, этот самый Непромах довел себя почти что до могилы и тут напоследок заделался богохульником, а Борральо ему и скажи:

— Ты еще меня поведешь на поклон к Святому Козьме Галганскому!

Неггромах давай браниться и поклялся, что ноги его в Галгане не будет в день Святого Козьмы, а жизнь — дерьмо, извините за выражение, а сам он — олух и ежели еще не повесился, то потому лишь, что неохота ему радовать одну свою сноху. Борральо каждый вечер водил его гулять, мили две-три выхаживали, а чтоб ночь в дороге не застала, спать ложились на каком-нибудь постоялом дворе либо на сеновале. Непромах пристрастился к таким прогулкам. Они вдвоем пешим ходом добирались до Санто-Конде-де-Лоренса, пять миль по горам и долам, и до Рибадео, а дотуда все восемь. Ночевали где придется, под открытым небом, винцом баловались, Непромах оживал. Борральо по дороге учил его читать, за букварь был у него один роман Бланко Ибаньеса, купленный в Оуренсе. Подошло 27 сентября 1934 года, и Непромах появился в поле близ Шесты, куда ходят поклониться Святому Козьме Галганскому, а с ним шел Борральо, как всегда, в самарре, потому что край там горный и всегда дуют норд-весты. Непромах и его сын хорошо разжились на торговле мулами после тридцать девятого. Сноха уехала в Барселону, нанялась в служанки. Непромахи, старший и младший, сахар мешками покупали, мулов откармливали, стоил каждый три-четыре тысячи песо. Самого Борральо летом тридцать шестого года нашли мертвым во рву придорожном, с пулей в черепе. Людям очень его не хватает, и о нем часто поминают в беседах, как он управлялся с помешанными лучше всех священников.