Из мрака

Барченко Александр Васильевич

В августе начинает пахнуть осенью пропитанный сыростью воздух. В августе жуткая чёрная занавеска спускается с неба на смену белым, призрачным северным ночам, кутающим и унылые массы домов, и вереницы неуклюжих барок, и длинные бастионы мрачной гранитной могилы, прижавшей каменное пористое брюхо к островку посредине излучины таинственной очаровательной красящей дымкой.

Ещё тепло. Разве можно считать за холод мимолётную свежесть, которой дышат теперь насосавшиеся дождевой воды деревянные торцы?

До трамвая перебежать два-три шага, с пальто через руку. В кинематографе жарко, в кофейнях распахнуты окна.

И по Невскому можно пройтись без пальто, разве так уж, для шику, повесить на узкие плечи английский клош, прихватить на пуговицу чудовищно крылатые модные отвороты.

В такие вечера особенно дики, назойливы сиплые, придушенные фразы в переулке, за углом, подальше от фонаря, подальше от монумента с жезлом и шашкой:

— Ваша специальность. Голодающему интеллигенту… Не заставьте погибать без ночлега по причине окоченения.

Какое «окоченение» в дивный, чуть только не душный, вечер? Предъявляющий просьбу дрожит мелкой дрожью, прячет посиневший подбородок в воротнике разноцветного «махрового» пиджака. Посинел, впрочем, и нос.

— Эй, да вы, мой друг, очевидно, с похмелья?

Удивительная наглость у этих отбросов общества… Да и лень, говоря откровенно, лезть за портмоне, останавливаться, прерывать весёлый отчётливый темп модного, вразвалку, либо солидно напряжённого шага.

— Ваше благородие… Господин, послушайте… Ради Бога… Не умею просить. Последняя степень крайности. Издыхаю с голоду. Ради Христа, пятачок на ночлег. Простудился… Ваше благородие…

Стройный высокий господин, в дорогом заграничном ворсистом клоше, замедлил шаги, вытащил тяжёлое портмоне, отозвался участливо:

— Сейчас, сейчас. Подождите. Я отыщу… что могу…

Господин стал под фонарём, блеснул золотистыми кольцами кудрявых волос над румяной щекой, рылся в портмоне, вытащил было полтинник, потом рубль, потом поглядел на исхудалое лицо просителя и решительно потянул за угол синюю пятирублёвую бумажку.

Проситель конфузливо ёжился под фонарём, втягивал в поднятый засаленный воротник ветхого пиджака давно не бритый подбородок, и когда вытащил не без труда из узкого обшарпанного рукава исхудалую руку с грязными ногтями, рука эта, с тонкими бледными пальцами, пальцами интеллигента, лихорадочно дрожала.

— Вот, что могу… Извините. Желаю поправиться.

Оборванец с искренним изумлением, с недоверием даже пошуршал кредиткой, перевёл благодарный взгляд на освещённое фонарём румяное лицо тороватого клиента. Крикнул внезапно, очевидно поражённый:

— Боже мой… Вася?

С румяного лица господина в английском пальто кто-то будто одним взмахом, стёр краску.

Растерянно отшатнулся в тень. Забыв, что сейчас отзывался по-русски, забормотал беспорядочно, не зная, в какую сторону направить шаги:

— Mais, pardon… Mais, monsieur… Mais vous vous trompez grandement, monsieur… [7]

Оборванец повторил с радостным недоумением:

— Вася… Вася Беляев… Господи!

Тотчас спохватился, пришёл в себя, сконфуженно отступил, ронял тихо, упавшим голосом:

— Беляев… Господин Беляев… Простите, ради Бога, простите. Конечно… я в таком виде…

Господин в английском пальто справился с первым моментом волнения, схватил оборванца за локоть, потащил к фонарю, крикнул:

7

Но простите… Но, сударь… Но вы сильно ошибаетесь, сударь… (франц.)

— Э, чёрт вас возьми в самом деле… Кто вы такой?

Оборванец слабо отбивался, со слёзами захныкал:

— Господин Беляев, простите… Ради Бога. Не буду… Простите, я уйду, я сейчас уйду. Зачем же в полицию? Ваше благородие… старого товарища… За что же?

Румяный господин пытливо разглядывал под фонарём испитое лицо.

— Кто вы такой, я вас спрашиваю? Вы меня знаете? Чёрт… Действительно, как будто знакомое… Фёдор? Фёдор Сергеич?.. Серебряков, неужели же ты? — крикнул наконец, поражённый не меньше оборванца.

Тот отозвался окрепшим ободрённым голосом:

— Ну конечно же я… Зачем же в полицию? Со всяким может случиться… Я же не приставал, сами дали… Пустите, пожалуйста.

Господин сердито встряхнул оборванца.

— Какая полиция?.. Вот дурак. Но в каком ты вид… Что случилось?

Оборванец отозвался с горечью:

— Ну да. Так вот все. Отчего, почему… Если нельзя человеку помочь, зачем тогда мучить? Спасибо за деньги, большое спасибо. Такая сумма… Пустите, пожалуйста. Тяжело мне…

Господин в английском пальто товарищеским жестом продел затянутую в перчатку руку под локоть оборванца.

— Ты с ума сошёл. Куда я тебя пущу в таком виде?.. Чёрт… Где бы нам с тобой уединиться? А?

— То есть как это уединиться? Зачем? Вы, ты… да ты что хочешь сделать?

— Как что? Не могу же я отпустить тебя в этом виде. Вот свинья… Э, да постой, я сам помню. Тут, от Надеждинской направо, ресторанчик? Не с тобой ли мы были ещё?.. Извозчик!

В крошечном полутемном кабинетике «кухмистерской на правах трактира», пока Серебряков с наслаждением фыркал у рукомойника, исхудалый, высокий, в грязном обветшавшем бельё — платье вместе с развалинами сапог посыльный повёз в магазины готовых вещей в качестве мерки, — Беляев молча шагал от дивана к столу, не на шутку взволнованный как видом бывшего приятеля, так и собственными своими воспоминаниями, вспыхнувшими под впечатлением неожиданной встречи.

Давно ли он сам, нынешний инженер-электрик, управляющий солиднейшим делом, с ужасом, с дрожью, с надеждой глядел на того, кто, жалкий и грязный, фыркает сейчас под струёю воды, счастливый тем, что может освободить шею и руки от нараставшей месяцами грязи.

Тогда сегодняшний босяк был бойким, подающим надежды, американской складки репортёром, зарабатывавшим целковых двести, могущим устроить не особенно рискованную статейку приятеля, даже устроить десятка два-три целковых авансом, под собственную ответственность.