Из мрака
Шрифт:
И разве не благодаря ему, этому жалкому, трусливо щурящемуся на свет оборванцу, он, Беляев, получил возможность достигнуть всего, получить диплом, правда под чужим именем, но стоит ли говорить про эту скорее комичную, чем серьёзную шероховатость.
Не устрой Серебряков ему, Беляеву, четыре года назад аванса в сорок целковых, не удалось бы уехать из России. Пришлось бы очутиться в «Крестах», в предварилке по глупому случайному делу. Фигурировать, пожалуй, на суде либо в административном порядке прогуляться куда-нибудь в ближайшее соседство с Полярным кругом по тому же маршруту, что проделали в своё время десятки и сотни студентов-товарищей.
Не случись в то время вихрастого, носатого,
Беляев внезапно будто поперхнулся в мыслях, остановился, ощутил на щеках теплоту, даже спрятал под веками глаза, словно оборванец приятель мог прочитать по ним, о чём он подумал.
Серебряков уже умылся, переодел бельё, завязал у потемневшего, засиженного мухами трюмо мягкий новенький галстук, старательно утягивал пояс, брюки оказались маленько широковаты.
Вымытый, неузнаваемый, с отросшей расчёсанной бородкой, с приведёнными в порядок «литераторскими» вихрами, в тёмной, прилично сидевшей модной пиджачной паре в новых блестящих тупоносых ботинках, он сразу преобразился в былого «короля сенсаций», в лихого хроникёра. Только исхудавшая жилистая шея в слишком свободном воротнике чесучовой мягкой сорочки да не успевший совсем потухнуть беспокойный, трусливый огонёк выпуклых глаз, глаз сильно изголодавшегося человека говорили о том, что он пережил.
Дождался, пока, несколько шокированный, крайне закапанный, насквозь просаленный официант с видом оскорблённой брезгливости двумя, очевидно немытыми, но вооружёнными перстнями пальцами поднял невзрачный узелок с грязным бельём и старым платьем и вынес из комнаты, демонстративно скрутив губу и угреватый нос на сторону.
Тогда шагнул к Беляеву, порывисто обнял его, тяжело всхлипнул, уронив вихрастую голову на плечо товарища. И тот с облегчением, машинально, но отчётливо отметил, что от Серебрякова не пахнет спиртом.
— Поди ты к чёрту!
Беляев сконфуженно толкнул в кресло растроганного приятеля, уселся визави на диван, стукнул в расхлябанный колокольчик. Приказал официанту, с шокированным видом аристократа явившемуся служить подозрительной паре и теперь с небрежным, рассеянным видом глядевшему в сторону, через голову преображённого Серебрякова:
— Подашь нам пару хороших отбивных котлет. Чтобы на масле, понял. Потом вина… Не из вашего «погреба», слышишь, а послать рядом, в ренсковый. Возьмёшь «Рюдесгеймер», бутылку. Я напишу, вот деньги. Потом… — Беляев побагровел, не повышая голоса и не меняя модуляций, лишь высушив голос до металлических железных нот, продолжал: — Потом распорядишься, чтобы к нам хозяин направил приличного официанта и убрал твою наглую хамскую рожу, пока я сам не вышел к нему этого требовать. Слышишь?
Официант, по-видимому, слышал отлично. Слышал не только слова, но и новые ноты, сразу убедившие рассеянного «аристократа», что клиент «из господ».
Поспешно раскрутил презрительную складку, вернул угреватый орган обоняния на обычное место, почтительно оттопырив поясницу, сладко и робко пропел:
— Всепокорнейше прошу, извините-с. С утра нездоровится-с. Кофию-чаю не пимши… Дозвольте-с мне услужать.
Серебряков одобрительно крякнул, заметил прежним чуть саркастическим тоном:
— Однако ты, Вася, того… Барином стал.
Беляев уже жалел о глупой вспышке. Прятал глаза от поспешно накрывавшего стол обладателя перстней, отозвался, когда тот будто на крыльях вынесся в дверь за прибором:
— Сам знаю, что глупо. Проклятая привычка — удивительно действует эта тупая хамская наглость. Ведь сам же небось месяц-два назад по ночлежкам шатался, животное, а здесь увидал на тебе старый костюм — марку держит… Да, конечно, чёрт с ним… Ну, теперь ты расскажешь, что случилось?
— Да ничего особенного… — Серебряков задержал над котлетой нож, несмотря на то что настоящий волчий голодный огонь загорелся в глазах. — Ничего особенного… Ведь это, голубчик, со стороны так представляется, будто трудно интеллигенту очутиться на дне, будто необходим роман, трагедия. Много проще на самом деле… В двух словах… Издание наше, ты знаешь, прогорело. В один год прохвосты пропустили полтораста тысяч в трубу. Ну-с, все мы очутились на улице. Другие имели связи в столичных газетах, а я, сам знаешь, из глубокой провинции. «Голос отчизны» мой первый столичный дебют. Думал сделать карьеру. Так вот… Толкнулся туда, сюда, в вечерние, в утренние — везде битком. Да откуда вы, спрашивают. Из «Голоса отчизны». Помощник, дескать, заведующего хроникой. Гм… из «Голоса отчизны»? Смеются. Умолк, говорят, ваш «голос». А впрочем, принесите, пожалуй, что-нибудь строк этак на тридцать. Если подойдёт, пустим… в очередь, разумеется. А ты имеешь понятие, что такое «очередь» в петербургских газетах? Ну, так вот. Дальше да больше. Спустился до угла. Перебивался грошовой перепиской, чертежами — по специальности я техник — ты знаешь… Ну а там простудился. Пальто, брат, заложено, хозяин из угла гонит, самому нечего жрать. Он рабочий, а тогда забастовка как раз была. Пошёл я на Николаевский вокзал дрова разгружать, выкидывать надо, шесть гривен за вагон. Восемь гривен заработал, вспотел, вымок, как губка, по дороге ветром прохватило. В результате Обуховская… А уж оттуда, брат, если поддержки не имеешь, одна дорога — в ночлежку, а там на тротуар, как сегодня.
Серебряков залил бледное, исхудавшее лицо румянцем стыда; чтобы скрыть мучительное смущение, особенно прилежно принялся за котлету.
— Ты меня, Вася, извини. Я таких вкусных вещей больше полутора года и запаха не слыхал.
— Да будет тебе.
Беляев молча задумчиво следил за товарищем. Наконец решился, спросил преувеличенно резко:
— Вот что, Фёдор Сергеич, ты на меня не обижайся… Я, брат, прямо… Скажи ты мне откровенно… а ты не пьёшь?
— То есть как это «не пью»? — Серебряков поднял с тарелки изумлённые глаза. — Как это «не пью»? Кто же из нас, репортёров, не пьёт. Разве без этого от нужного человека чего-нибудь добьёшься? Ты, очевидно, хотел спросить, не пью ли запоем, не алкоголик ли я?
— Ну да, ну да. Чего уж…
— Нет, брат, — Серебряков вздохнул, как будто даже с сожалением. — Нет, за это могу поручиться. Пока… Пока ещё не запиваю. Алкоголику, голубчик, в такой роли значительно легче, тот едва сознаёт. Нет, я не алкоголик.
Неудавшийся хроникёр говорил искренно, просто. И прямо глядел голодными, ввалившимися, но не мутными, «налитыми» глазами. Беляев вздохнул с облегчением. Серебряков продолжал, припоминая:
— Конечно, с другой стороны, не буду скрывать, рюмки мимо рта не пронесу. Ежели на душе легко, да компания подходящая, да… Это уж ты как хочешь суди, врать не буду.
— Ну, это другое дело. Кто ж об этом говорит? Послушай-ка, Федя. А что, если бы плюнуть на Петербург?
— Голубчик. Да рад бы радостью. Да как плюнешь? Легко сказать.
— Э… не так трудно и сделать при желании. Вот что. Ты ведь помнишь, при каких обстоятельствах я отсюда уехал? Ну, вот… А теперь скажу в двух словах… Да, вот моя карточка.
Беляев достал дорогой тиснёный бумажник с золотой монограммой, протянул репортёру прозрачный кусочек пергамента.
— Гастон Дютруа. Инженер-электрик… Ого-го… Заведующий эксплуатацией Хивиальмских водопадов. Парви-оки, телефон… Чувствую. Даже понимаю. Даже бывал, года этак четыре назад. Помнишь, сенсационное убийство старухи на Кронверкском проспекте? Один из убийц как раз туда скрылся, в деревню. Ведь это Вологодская?